НИЩИЙ-БОГАЧ
За вечернею службой Морденко по-вчерашнему слонялся в притворе за спинами нищей братии и по-вчерашнему же двурушничал, с каким-то волчьим выражением в стеклянных глазах, которое появлялось у него постоянно при виде денег или какой бы то ни было добычи. Фомушка на сей раз не донимал его тычками. И однако Морденко всё-таки спустился с паперти раньше остальной нищей братии, преследуемый градом критических и обличительных замечаний со стороны косоглазого слюняя и баб-попрошаек. Угрюмо понурив голову, шёл он в своем дрянном, развевающемся халатишке, направляясь к Средней Мещанской, где было его обиталище. Саженях в десяти расстояния за ним шагал высокий человек, ни на минуту не упуская из виду понурую фигуру старика.
У ворот грязно-жёлтого дома, того самого, где обитала Александра Пахомовна, мнимая тётушка Зеленькова, и где неисходно пахло жестяною полудой, старик Морденко столкнулся с молодым человеком.
- Здравствуйте, папенька, - сказал этот последний тем болезненно несмелым голосом, который служит признаком скрытой нужды и подавляемого горя.
Неожиданность этих слов заставила вздрогнуть старика, погружённого в свои невесёлые думы.
Он исподлобья вскинул тусклые глаза на молодого человека и глухо спросил его ворчливо-недовольным тоном:
- Что тебе?.. Чего пришел, чего надо?..
- Я к вам... навестить хотел...
- Навестить... Зачем навещать?.. Не к чему навещать!.. Я человек больной, одинокий... весёлого у меня мало!..
- Да ведь всё ж... я сын вам... повидать хотелось...
- Повидать... а чего видать-то? Всё такой же, как был! Небойсь, не позолотился!.. Участие, что ли, показывать?.. Зачем мне это?.. Разве я прошу?.. Не надо мне этого, ничего не надо!..
- Я к вам за делом...
- Да, да! знаем мы эти дела, знаем!.. Денег, верно, надо?.. Нет у меня денег. Слышишь ли: нету!.. Сам без копейки сижу!.. Вот оно, участье-то ваше! Только из-за денег и участье, а по сердцу не жди.
У молодого человека сдержанно сорвался горький и тяжёлый вздох.
- Хоть обогреться-то немного... позвольте, - сказал он, тщетно кутаясь в своё холодное, короткое пальтецо, и видно было, что ему тяжела, сильно тяжела эта просьба.
- Разве холодно?.. Мне так нисколько не холодно, - возразил старик, - и дома не топлено нынче... два дня не топлено.
- Ну, бог с вами... Прощайте, - проговорил юноша и медленно пошёл от старика, как человек, которому решительно всё равно, куда бы ни идти, ибо впереди нет никакой цели.
Тень чего-то человеческого раздумчиво пробежала по бледно-жёлтому, неподвижному лицу Морденки.
- Иван!.. Эй, Ваня! вернися... Я уж, пожалуй, чаем тебя напою нынче, - сказал он вдогонку молодому человеку.
Тот машинально как-то повернулся назад и прошёл вслед за стариком в калитку грязно-жёлтого дома.
Высокий человек, неуклонно следовавший за Морденкой ещё от самой паперти Спаса, сделал вид, будто рассеянно остановился у фонаря, а сам между тем слушал происходивший разговор и теперь вслед за вошедшими юркнул в ту же самую калитку.
В глубине грязного двора, в самом последнем углу, в который надо было пробираться через закоулок, образуемый дровяным сараем и грязной ямой, одиноко выходила тёмная лестница. Она вела во второй этаж каменного двухъярусного флигеля, где находилась квартира Морденки. Низ был занят под сараями и конюшней.
- Постой-ка... надо вынуть ключи, - сказал он, остановясь у входа, и достал из-за пазухи два ключа довольно крупных размеров, захвативши их в обе руки таким образом, чтобы они могли служить оружием для удара.
- Лестница темна, неровён час, лихой человек попадётся, - пробурчал Морденко и осторожно занес уже было ногу на ступеньку, как вдруг опять остановился...
- Ступай-ка ты, Иван, лучше вперёд... а я за тобою.
Молодой человек беспрекословно исполнил это желание подозрительного старика.
- Разве вы Христину отпустили? - спросил он, нащупывая ногами ступеньки.
- Нет, держу при себе... нельзя без человека; уходить со двора иной раз приходится, - пояснил Морденко, отыскивая на двери болт с висящим замком.
- Да где ж она у вас теперь-то?
- А я её запираю в квартире, пока ухожу - так-то вернее выходит, по крайности знаю, что не уйдёт... А тебе-то что это так интересно? - вдруг спросил он подозрительно.
- Так. Вижу, что вы с ключами...
- То-то - "так" ли?.. У вас всё "так"... А на свете "так" ничего не бывает.
Он отомкнул сначала висячий замок, а потом другим ключом отпер уже самую дверь и вошёл с сыном в тёмную комнату, откуда пахнуло на них сыростью кладовой, где гниёт всякая рухлядь.
Высокий человек, как кошка, неслышно всё крадучись за ними, вошёл наконец в нижние сени, где плотно прижался к стене. Сюда долетел до него и последний разговор отца с сыном.
* * *
Растрёпанная, заспанная женщина внесла в комнату сальный огарок.
- А ты зачем палила свечку? Я разве за тем покупаю, чтобы она у тебя даром горела? - обратился к ней с выговором Морденко.
- Чего горела?.. Где она горела?.. И то впотьмах цельный вечер сидишь, - проворчала чухонка.
- А вот я удостоверюсь, вражья дочка, я вот тебя поймаю! Ты думаешь, у меня не замечено? Нет, брат, шалишь!..
И найдя на окне бумажную мерочку с отметиной, Морденко приложил её к огарку; пришлась враз - и старик успокоился: Христина точно просидела в потёмках.
- Поставь-ко самовар нам... обогреться хочу, - сказал он ей более дружелюбным тоном; но Христина не оказала к дружелюбию особенного расположения: это глуповатое, скотски терпеливое существо пришло наконец в некоторое негодование.
У Морденки люди обыкновенно не выживали более двух недель; одна только Христина как-то умудрялась выносить свою пытку уже в течение довольно долгого времени, да и у ней начинало лопаться терпение. Она находилась чисто в плену, в заточении у Морденки. Уходя рано утром за провизией, он запирал её на ключ в своей квартире. То же самое было, если шёл куда-либо по делу или вечером в церковь, - последнее в особенности хуже всего, так как он запрещал жечь свечку, и несчастная чухонка принуждена была сидеть в совершенной темноте часа два или три сряду. Вырваться и уйти от него было весьма затруднительно, потому что расчётливый старик отбирал обыкновенно паспорт и прятал его в потаённое, ему одному известное, место. Отходы прислуги совершались почти всегда со вмешательством полиции, которая вынуждала наконец Морденку к расчёту и отдаче паспорта. Оставаясь один в своей квартире, он становился совершенным мучеником, сидел запершись на все замки, боялся, что кто-нибудь войдёт и убьёт его, ещё больше боялся отлучиться из дому, потому что, пожалуй, ворвутся без него лиходеи в безлюдную квартиру и оберут всё дочиста. Тогда он сквозь форточку посылал дворника за майором Спицей, обитавшим в том же самом доме, и умолял найти ему какую-нибудь прислугу. Майор, старый однодомчанин с Морденкой, был, кажется, единственный человек, сохранивший к скупому аскету несколько благоприятные отношения в силу особого обстоятельства, о котором вскоре подробно узнает читатель. Майор обыкновенно брал на себя поручение Морденки и доставлял ему какую-нибудь старую Домну или Пелагею, чтобы эта недели через полторы сменилась, по майорскому же отысканию, какою-нибудь Матрёной или Христиной.
Итак, Христина не оказала особенного расположения к дружелюбному тону Морденки.
- Чего тут самовар?.. Лучше печку затопить - третий день не топлена, протестовала она, - крыс морозим в фатере... жить нельзя... пачпорт мой подавай сюда - уйду совсем!..
- Уйди, уйди; я погляжу, как ты уходить станешь, - кивая головой, полемизировал Морденко.
- Думаешь, не знаю, куда ты в халатишке шатаешься? Христорадничать ходишь, милостыней побираешься!
- Дура, и видно, что дура! - возразил Морденко. - Побираюсь... ну, точно что побираюсь, так ведь это богоугодное и душеспасительное дело, потому - унижение приемлешь! Вот и ты - поругай побольше, а я со смирением выслушаю; тебе-то - мучение вечное, а мне - душе своей ко спасению.
Христина в кухне закопошилась с самоваром; Морденко ушёл в другую горницу переодеться. Халат служил ему только для вечерних хождений на паперть Сенного Спаса; для дневного же выхода в люди или по делам старик имел костюм совершенно приличный, состоявший из синего сюртука старинного покроя, узких панталон и старинного же покроя пуховой шляпы с козырьком, какие лет пятнадцать тому назад можно ещё было встретить на некоторых старикашках; зато костюм домашний, обыденный представлял нечто совсем оригинальное. В него-то именно облёкся Морденко в другой горнице. Это была грязная рубаха, заплатанное нижнее бельё, больничные шлёпанцы-туфли на босу ногу и какая-то порыжелая от времени шёлковая женская мантилья - очевидно, из заложенных ему когда-то и невыкупленных вещей, - которая совершенно по-женски была накинута на его сутуловато-старческие плечи.
В комнате был страшный холод, пар от дыхания ходил густыми клубами, но старик оставался как-то нечувствителен к этому холоду, тогда как сын его, кутаясь в пальтишко, дрожал как в лихорадке; эта затхлая сырость пронимала гораздо хуже сырости уличной. Морденко вышел из другой комнаты с жестяным фонарём и переставил в него из подсвечника сальный огарок. Комната осталась в густом полумраке; по стенам легли радиусами три светлые полосы, на потолке тускло замигали пятнами несколько кружков - отсвет от дырочек на крышке фонаря.
- Так-то лучше, безопаснее, - заметил он, - а то, оборони бог, заронится как-нибудь искра - пожар случится - все погорим... Что дрожишь-то? или тебе в самом деле холодно? - обратился он к сыну.
Тот, в затруднении, не ответил ни слова.
- Жаль, затопить нельзя: вчера только что топлена, а у меня правило через день... регулярность люблю.
- Ан врёшь, не вчера, а третёводни! - оспорила его Христина из кухни.
- Ан врёшь, вчера!
- Ан третёводни!
- А побожись!
- Чего "божись" - сам без божбы знаешь!
- Врёшь, меня не надуешь, у меня записано... Сейчас справку наведём, говорил он, взяв с окна какую-то тетрадочку и просматривая по ней свои отметки. - А ведь и вправду третёводни... ошибся... Ну, так, стало быть, затопим.
И он пошёл к изразцовой печке.
Морденко, кроме кухни, которая служила и прихожею, занимал квартиру в три комнаты. Первая, в которой теперь находится он с сыном, служила приёмной. Это была большая горница в три окошка, сырая, закоптелая и почти пустая. Посредине стояли стол да три стула; у окна - клетка с попугаем; по стене, близ печки, сложено с полсажени сосновых дров. Дверь с висячим замком вела в смежную однооконную комнату, называвшуюся спальней; из этой смежной комнаты виднелась дверь в третью, замкнутая большими замками на двух железных болтах и печатанная двумя печатями. Это была кладовая, где хранились заложенные вещи.
На столе появился наконец грязнейший зазеленелый самовар; Морденко насыпал в чайник каких-то трав из холщового мешочка.
- Чаю я не пью, - пояснил он при этом, - чай грудь сушит, а у меня вот настой хороший, из целебных, пользительных трав... летом сам собираю... оно немного терпко на вкус, зато для желудка здорово и греет тоже - никаких дров не нужно.
В печке между тем затрещали четыре полена, но сырые дрова не загорались, а только тлели и вскоре совсем потухли. Морденко воспользовался этим обстоятельством и поспешил закрыть трубу. Из печки повалил едкий дым. "Авось, после чаю скорей уберётся, как глаза-то заест", - подумал старик, взглянув сквозь свои круглые большие очки на закашлявшегося сына. В нём как-то странно боролись человеческое чувство к своему ребёнку и нелюбовь к обществу, желание отделаться поскорей от лишнего человека.
- Что дыму-то напустил?.. Зачем трубу закрываешь? Угар пойдёт! - огрызлась на него Христина.
- Дура, молчи!.. Угар... что ж такое угар! Жар в комнате вреден для здоровья, а небольшой угар - ничего не значит, ибо комнаты большие, разойдётся.
- Вот так-то и всегда!.. Эка жисть-то чертовская! - ворчала Христина, удаляясь в свою холодную кухню.
В это время что-то странное стукнуло в форточку, словно бы о стекло хлопнулись два птичьих крыла.
Морденко обернулся и как-то загадочно проговорил с улыбкой:
- А!.. прилетел!..
- Кто прилетел? - отозвался Ваня, покосясь на окошко.
- Он прилетел...
И с этими словами старик, кряхтя и кашляя, отворил форточку. В неё впорхнуло какое-то странное существо и, хлопая крыльями, уселось на плечо Морденки. В полумраке сначала никак нельзя было разглядеть, что это такое. Оно поднялось на воздух, с шумом описало несколько тяжёлых кругов по комнате, шарыгая крыльями о стены, задело попугаячью клетку и снова уселось на плечо.
"Безносый", - неожиданно крякнул попугай, встрепенувшись на своём кольце.
Морденку, очевидно, утешило это восклицание.
- А ты не осуждай! - с улыбкой обратился он к попугаю в наставительном тоне. Птица, сидевшая у него на плече, продолжала хлопать крыльями и, как бы ласкаясь, вытягивала свою странную, необыкновенную голову, прикасаясь ею к шее старика. Вглядевшись в неё, можно было догадаться, что это голубь, у которого совершенно не имелось клюва: он был отбит или отрезан так ловко, что и следов его не осталось; торчал только один высунутый язык, и это придавало птичьей физиономии какой-то необыкновенно странный и даже неприятный характер.
- Это мои друзья, - говорил старик, качая головой, - больше друзей у меня нет никого - только Попочка и Гулька... На улице птенцом нашёл, сам воспитал, сам вскормил, а он теперь благодарность чувствует...
И старик подставил голубю наполненную какою-то мякотью чашку, в которую тот окунул свою бесклювую голову и таким образом кормился. Этот голубь вместе с попугаем гуляли прежде на воле по всем комнатам; но однажды между ними произошла баталия, и попугай откусил голубю клюв, так что этот уже поневоле должен был за дневным пропитанием прилетать к старику.
И эти три существа составляли между собою нечто целое, совершенно замкнутое в самом себе, изолированное от всего остального мира; даже полудикая Христина звучала между ними каким-то диссонансом, который, несмотря на всю свою дикость, всё же таки хоть как-нибудь напоминал жизнь человеческую, ближе подходил к ней, чем эта странная троица. Голубь никогда не издавал воркованья, ниже какого звука, кроме хлопанья крыльев; попугай, напротив, был птица образованная и любил иногда по часу крякать целые фразы, коим обучал его Морденко.
Временем старик начинал бояться даже свою Христину: чудилось ему, что она "злой умысел на него держит", и он запирался тогда на замок в свои комнаты, не имея в течение суток никакого сообщения с кухней. Впрочем, на ночь он и постоянно замыкался таким образом.
И вот тогда-то, оставаясь уже вполне принадлежащим своему особому миру, делаясь живым членом своей собственной семьи, помещался он обыкновенно в глубокое старинное кресло; голубь садился ему на плечо, попугай вертелся в клетке - и были тут свои ласки, шли свои интимные разговоры, начиналась своя собственная жизнь.
"Разорились мы с тобой, Морденко!" - пронзительно кричала птица из своего заточения.
- Разорились, попинька, совсем разорились! - со вздохом отвечал Морденко, гладя и целуя бесклювого Гульку. И голоса этих двух существ до такой степени походили друг на друга своею глухотою и хриплой дряхлостью, что трудно было отличить - который был попугай, который Морденко; казалось, будто это говорит одно и то же лицо.
Человек, кажется, не может зачерстветь и одеревенеть до такой степени, чтобы не питать хотя сколько-нибудь живого чувства к живому существу. Часто человеконенавидцы привязываются к какой-нибудь собаке, кошке и т.п. Я слыхал об одном убийце, который "в тринадцати душах повинился да шесть за собою оставил". Этот человек, без малейшего содрогания клавший "голову на рукомойник" людям, то есть резавший и убивавший их, во время своего заключения "в секретной", до такой степени привязался к пауку, свившему свою ткань в углу над его изголовьем, что когда этого убийцу погнали по Владимирке - он затосковал и долго не мог забыть своего бессловесного, но живого сожителя по секретному нумеру. Одну из подобного рода странных привязанностей питал Морденко к двум своим птицам. Он совсем не любил сына; иногда только мелькали у него кое-какие проблески человеческого чувства к этому юноше, но и те мгновенно же угасали.
Любил он только голубя да попугая; полюбил также под старость и деньги, к которым сперва был почти равнодушен. Но привязаться к ним заставило его одно исключительное обстоятельство.
Впрочем, здесь отнюдь не была любовь денег для денег, своего рода искусства для искусства, - нет, Морденко был лишён этой мании Кащея и Гарпагона. Он в деньгах видел только средство к достижению своей цели, но не самую цель.
* * *
Морденко во всю свою жизнь не мог позабыть одного оскорбления пощёчины князя Шадурского, полученной им в присутствии Татьяны Львовны - единственной женщины, в отношении которой у него шевельнулось когда-то нечто похожее на человеческое чувство, шевельнулось единственный раз в течение всей его жизни. В первую минуту он даже не понял этого оскорбления; в первую минуту он до того потерялся, до того струсил от встречи со своим бывшим барином, что пощёчина только ошеломила его и ещё более обескуражила. Да и что мог он сделать? Ответить князю тем же? Такая мысль и в голову не могла прийти ошеломлённому Морденке, который очень хорошо ещё помнил себя холопом, крепостным его сиятельства, облагодетельствованным его высокими милостями до звания управляющего. Морденко всё-таки был раб в душе и в минуту рокового столкновения постигал только то, что перед ним стоит сам его сиятельство.
Нравственное значение пощёчины понял он позднее, когда всё уже было покончено с князем, когда, переехав из княжеского дома на свою собственную квартиру, сделался уже вполне лицом самостоятельным. Тут только, в тишине да в уединении, вдумался он в смысл предшествовавших обстоятельств - и в душе его закипела вечная, непримиримая ненависть к Шадурскому. Это столкновение перевернуло вверх дном все планы, всю карьеру, всю судьбу Морденки, который сколотил себе на управительском месте некоторый капиталец, мечтал о мирном приумножении его, мечтал со временем взять за себя "образованную девицу дворянского происхождения", дочь коллежского асессора, стало быть, в некотором роде штаб-офицера. Самолюбие его рисовало уже привлекательные картины, как разные "господа" будут приятельски жать ему руку, заискивать, приезжать на поклоны, потому что он будет человек богатый и денежный, капиталом ворочать станет, - как будет обходиться с ними "запанибрата", даже иногда, при случае, в некотором роде третировать этих "господ", он - бывший лакей, вольноотпущенный человек его сиятельства. Всё это были сладкие, отрадные мечты, питавшие и поддерживавшие его самолюбие; а известно, что ни одно самолюбие не способно расширяться до таких безобразно громадных, невыносимых размеров, как самолюбие холопа, пробивающегося из своей колеи в денежное барство. Близкие отношения с княгиней ещё более возвысили его высокое мнение о себе. Хотя при посещении знакомых князя он и должен был почтительно подыматься со своего места и почтительно отвешивать им поклоны, чего те знакомые не всегда удостаивали и заметить, однако это не мешало самолюбивому хохлу тем более презирать их, мечтать о том, что, дескать, "поклонитесь нам когда-нибудь пониже", не мешало считать себя чем-то особенным, необыкновенным. Он признавал только двух человек: себя да князя Шадурского, не упуская случая вставлять повсюду свою любимую фразу: "мы с князем"; остальное же человечество втайне презирал и игнорировал, хотя и не осмеливался ещё, по положению своему, высказывать это въяве. "Только бы капиталишку сколотить, а там уж я вам покажу себя!" -злобствовал он порою.
И вдруг всё это здание, воздвигаемое им с таким примерным и долголетним терпением, с таким ловким тактом и осторожностью, рухнуло в одну минуту, от одного взмаха княжеской руки.
Прощайте, мечты о панибратстве с господами, о всеобщем уважении и заискивании, о благородной и образованной девице! - всё это растаяло яко воск от лица огня, и от прежнего Морденки, управляющего и поверенного князя Шадурского, тайного любовника самой княгини Шадурской, остался ничтожный мещанинишко, вольноотпущенный человек Морденко. Вся прислуга, вся дворня княжеская, которую он держал в струне, которая лебезила перед ним, стараясь всячески угодить, и трепетала от одного его взгляда, ибо он мог сделать с каждым из них всё, что ему угодно, стоило только шепнуть самому князю, - теперь эта самая дворня знать его не хочет, шапки перед ним не ломает, с наглостью смотрит в глаза, подсмеивается, не упускает случая сделать какую-нибудь дерзость, насолить чем ни попало - с той самой минуты, как пронюхала, что он более не управляющий. Каждая последняя собака норовила теперь хоть как-нибудь облаять его, хоть чем-нибудь насолить ему за прежнее долготерпение и поклоны. Вся дворня ненавидела втайне этого деспота: не могла забыть и простить ему того, что он - "свой брат-холоп" - так вознёсся над прежними своими сотоварищами. Да, много пережил Морденко в одни только сутки, с минуты роковой встречи! В волосах его с одной ночи появилось значительное количество седяков, лицо осунулось и похудело, и сам он весь осунулся, погнулся как-то. Ему неловко было поднять глаза, на людей взглянуть: боялся встретить ненависть и наглую насмешку.
В тот же день перебрался он на свою отдельную квартиру, в Среднюю Мещанскую улицу, где и поднесь проживает.
Он думал, что княгиня любит его. В прежнее ещё время, являясь к ней иногда с докладами (не более, как управляющий), умный и сметливый хохол понимал, в чём кроется суть настоящего дела: видя тоску одинокой, покинутой мужем женщины, замечая часто следы невысохших слёз на её глазах, он постиг, что у неё есть своё скрытое горе, причина которого кроется в ветреной невнимательности князя. Он понял, что эта женщина оскорблена, - оскорблена в своём чувстве, в своей молодости, в своей потребности жить и любить. Ему стало жалко её. Княгиня, проверяя отчёты, часто замечала остановившийся на ней сострадательно-симпатичный, грустный взгляд управляющего. Ей некому было высказаться, вылить своё горе, чтобы хоть сколько-нибудь облегчить душу. Жаловаться родным или приятельницам - княгиня была слишком горда и слишком самолюбива для этого. Однажды только намекнула она матери своей о холодности мужа.
- Ну, что же, мой друг, это пустяки! Кто из них не ветреничает? Они все такие, на это не надо обращать внимания... Старайся сама чем-нибудь развлечься и не думай об этом.
Таков был ответ её матери, после которого Татьяна Львовна закрыла для неё свою душу. Приятельницам своим, как мы говорили уже, она не решилась бы сказать из гордости и самолюбия. Раз как-то в её присутствии одна из великосветских приятельниц открылась в подобной же холодности своего супруга другой, общей их приятельнице, и именно баронессе Дункельт.
- Милая, ты слишком хороша собой, чтобы сокрушаться о такой глупости, отвечала баронесса. - Хорошенькой женщине стыдно даже и признаваться в этом: значит, она сама виновата, если не сумела удержать привязанности мужа. Смотри, как я, полегче на эти вещи: за тобой многие ухаживают в свете, выбирай и даже почаще переменяй своих друзей: право, будет недурно!
Татьяна Львовна, готовая уже было сочувственно протянуть руку оскорблённой приятельнице и сама рассказать ей своё такое же горе, прикусила язычок после практических слов баронессы Дункельт. Совету её, однако, она не последовала - по той причине, что о баронессе ходили весьма несомнительные слухи о том, как она ужинает по маскарадам, уезжает оттуда с посторонними мужчинами и даже посещает con amore* квартиры своих холостых друзей.
Княгиня, как известно уже читателю, слишком уважала носимое ею имя, и потому в результате этого разговора для неё осталась прежняя замкнутость, прежнее одинокое, безраздельное горе.
______________
* С любовью (фр.).
Однажды нравственное состояние её под гнётом этих мыслей и ощущений дошло до нервности почти истерической. Морденко явился со своими отчётами. В это утро она уже в третий раз замечала на себе его грустно-сочувственный взгляд.
Княгиня наконец вскинула на него свои пристальные глаза.
- Что вы на меня так смотрите, Морденко?
Управляющий вздрогнул, покраснел и смутился.
- Скажите же, зачем вы на меня так смотрите?..
- Извините, ваше сиятельство... я... я ничего... я...
- Вам жалко меня? - перебила она, взявши в обе свои ладони его мускулистую, красную руку.
Морденко опустил глаза. По этой жилистой руке пробегала нервная дрожь.
- Ну, скажите прямо, откровенно, вам жалко меня? - повторила она особенно мягко, и в голосе её дрогнули тщетно сдерживаемые слёзы. На глазах показались две крупные росинки.
- Да, жалко, ваше сиятельство, - с усилием пробормотал управляющий.
- Ах, жалейте меня!.. Меня никто не жалеет! - зарыдала она, бессознательно приникнув головою к своим рукам, которые всё ещё держали, не выпуская, пальцы Морденки. Эти пальцы увлажнились её истерическими слезами.
- Вы у нас такая молодая... такая хорошая, - говорил управляющий, почтительно стоя перед княгиней.
Ему в самом деле было очень жутко и жалко её в эту минуту.
- Хорошая я... Вы говорите: я хорошая, я молодая? - подняла она опять на него свои глаза. - За что ж меня не любят?.. За что же он оставил меня?
- Бог не без милости, ваше сиятельство... Вы всё-таки законная их супруга... не крушитесь! всё же к вам вернутся, полюбят...
- Кто полюбит?.. Он?.. Пускай полюбит, да я-то уж не полюблю его!
- Зачем так говорить, ваше сиятельство!
- Нет, уж будет!.. довольно с меня! Я много молчала и терпела, а теперь не стану!..
- Да ведь этим не обратите сердца-то их к себе.
- И обращать не хочу!.. Я полюблю, Морденко, да только не его! Слышите ли вы - не его!
И она опять зарыдала истерическими слезами.
Это был последний пароксизм, последняя вспышка её женского чувства к своему мужу. Он именно с этой минуты и мог бы вернуть к себе её любовь, которая ещё всецело принадлежала ему, всё бы могло быть прощено и позабыто этою женщиною, если бы только он обратился к ней. Но... князь Дмитрий Платонович и не домекнулся о той глухой борьбе, которая кипела в сердце его супруги. Она подождала, поглядела, - видит, что ничто не берёт, оскорбление ещё пуще засело в её душу - да со злости сама и отдалась Морденке, - единственному человеку, проявившему к ней участие...
Морденко думал, что она любит его. В голове хохла загвоздилась мысль, что отношения их могут продолжаться и после разрыва с князем. Этим он думал сначала мстить своему бывшему патрону и потому, перебравшись на новую квартиру, тотчас по городской почте уведомил княгиню о своём новом помещении. Татьяне Львовне это извещение послужило поводом только к разузнанию, где находится ребёнок. Князь Шадурский, оставя его на время у акушерки, думал съездить туда сам с приказанием отправить его в воспитательный дом. Он хотел только обождать несколько дней, чтобы опять не столкнуться как-нибудь с княжной Чечевинской. В это время к Морденке подоспели письмо и деньги княгини, вследствие чего он и предупредил князя, взял ребёнка и поместил его в другие частные руки. После этого уже всё было кончено между ним и княгиней. То маленькое чувство кровной аристократки к кровному плебею, которое затеплилось было в её душе, разом угасло после полученной им пощёчины. Быть может, оно бы могло ещё продолжаться и впредь, ибо она ждала, она надеялась, что её любовник ответит на оскорбление тем же самым её мужу.
Морденко вместо того струсил, согнулся - и с этой минуты она уже презирала его. Ей было стыдно перед собою за свою связь, за свое ошибочное мнение, будто он "достоин её". Вторая пощёчина князя сделала только то, что княгиня, остававшаяся верной супругой своему мужу до Морденки и немного было полюбившая самого Морденку, со злости вполне уже последовала теперь практическому совету баронессы Дункельт и стала дарить свою привязанность каждому, кто только мало-мальски имел честь понравиться ей. Этим она мстила своему мужу за всё, чем он был не прав перед ней. Таковою мы уже видим её в настоящее время - таковою и изображаем в нашем рассказе. Черты довольно непривлекательны; но прошу покорно каждого из вас безусловно обвинить единственно только женщину в её разврате, - женщину, которая во время своей ещё честной жизни видит добрый пример мужа, постоянно слышит добрые советы довольно лёгкого свойства, и эти советы дают ей все, начиная с родной матери и кончая приятельницами. Бросайте после этого в неё камень!
Окончательный разрыв с княгиней произвел на Морденку сильное впечатление. Это было для него первое и последнее разочарование. Он инстинктивно догадывался, что причиной разрыва должна непременно служить всё та же проклятая пощёчина. Злость его мучила, грызла, подступала к горлу и душила. Он заболел разлитием желчи. Сознавши раз, что всё старое кончено, что к прежнему нет уже возврата, а виной всему случившемуся - одна только прихоть, каприз скучающей барыни, которая вдобавок не имеет к нему,
"пострадавшему", ни малейшего чувства, - он возненавидел их всех до последней степени, на какую только способна душа человеческая. Паче всего вопияли мечты самолюбия о панибратстве с господами, о всеобщем почтении. С этими грёзами тяжелее всего было расстаться.
Тогда Морденко вздумал мстить.
Но как мстить? Что может сделать он, ничтожный мещанин, тёмный вольноотпущенный, раздавленный холоп, что может сделать он его сиятельству, князю Дмитрию Платоновичу Шадурскому? Убить его? - за это в Сибирь пойдёшь, плети примешь, да и что это за мщение убийством? Хлопс человека - и всё покончено мгновением! Нет, надо мстить так, чтобы он чувствовал, мучился, каялся, ненавидел бы, злился на тебя до бешенства - и всё-таки ничего бы с тобою поделать не мог. Надо, чтобы он почувствовал всё то, что я теперь чувствую - это вот будет месть, так уж месть! Не то что убийство!
Морденко думал-думал и наконец выдумал.
Через несколько времени в полицейских ведомостях появилось объявление, гласившее, что в Средней Мещанской, дом такого-то, в квартире № 24, ссужаются деньги под залог золотых, серебряных и иных вещей. Заклады принимаются с восьми часов утра до двенадцати ночи.
Отредактировано Кассандра (2018-09-30 12:14:25)
