“Рано или поздно Катцель всё равно должен был познакомиться с моими родными, и вот наконец-то это случилось. Конечно, он, как я поняла, очень волновался, а впрочем, я тоже, хотя объективных причин для беспокойства не было, на первый взгляд, никаких. Мне повезло: меня никогда не торопили с замужеством, не заставляли выходить замуж за какого-то богатого князя, барона или графа... Поэтому я могла выбирать, могла ждать своего единственного столько, сколько требовалось. Я почему-то всегда знала, что судьба заранее всё решила, и лично от меня ничего не зависит. Сейчас я понимаю, что у подобного предположения были все основания. Я не верю, что наша встреча с Катцелем была случайностью. Я должна была его встретить, видимо, поэтому прежде никогда ни в кого не была влюблена. Сама не знаю, почему так получилось, но как-то до большой искренней любви никогда не доходило. Хотя я всегда переживала, что не смогу узнать своего единственного и неповторимого в толпе... Но мне почему-то всегда казалось, что он будет не знатного рода, сама не знаю, почему, просто было какое-то странное необъяснимое предчувствие. В конечном итоге так и оказалось, но это, я думаю, даже к лучшему. Потому что большая любовь, как правило, мало зависит от титула, состояния и прочей такой же ненужной мишуры. Просто я поняла, что люблю Катцеля, и этого оказалось для меня достаточно. Я с самого начала как-то догадалась, что с этим человеком мне суждено быть вместе. Хотя мы были знакомы не так давно к тому моменту, когда приехали мои родные, но лично мне казалось, что прошла уже целая вечность... Я знаю, что Катцель испытывал похожие эмоции. Мои родные приняли его очень хорошо, чему он, как мне показалось, был искренне удивлён. Уж не знаю, какие скрытые страхи терзали его тогда, сразу после отъезда по делам Платона Загурского... Ведь они у меня очень понимающие и гостеприимные, тем более что, как я сейчас понимаю, свою симпатию к Катцелю я от них уже тогда не могла скрыть... Кстати, пока я вспоминала обо всём, неожиданно выяснила, что ровно через два дня к нам приезжают супруги Загурские... Я, конечно, очень волнуюсь, но всё-таки мне кажется, что после их визита мы окончательно решимся на трудный, но важный шаг: вернуться обратно в Россию. Для этого есть веские причины, и дело не только в том, что я скучаю по родине, вопреки комфортному солнечному климату Новой Зеландии. Есть ещё одна веская причина, которая заставляет меня всё чаще думать о возвращении домой. Думаю, не трудно догадаться, какая это причина. Она очень счастливая, а ведь прошёл всего лишь год с тех самых пор, как мы стали супругами... Да, несмотря ни на что, мы обвенчались, причём батюшка, который проводил обряд, знает о том, что моего мужа зовут Катцель... Да, у нас с Катцелем будет ребёнок, я надеюсь, что мы будем хорошими родителями. Да, я - княжна, а он - простой врач, но тем не менее, я люблю его, таким, какой он есть, вместе со всеми достоинствами и недостатками... Кроме него, мне никто не нужен”.

“Вот уже неделя прошла с тех самых пор, как приехали мои родные. В самое ближайшее время мы планировали покинуть Петербург. Я каждый день наведывалась в легендарный трактир "Ерши", чтобы узнать, готовы ли новые документы для Катцеля. Но вот я, наконец, услышала долгожданную новость, и это означало, что мы можем наконец-то отправляться в путь... Конечно, я переживала, хорошо ли Катцель перенесёт дальнюю дорогу, несмотря на то, что Платон Загурский уверял меня в том, что теперь его жизнь вне опасности... Разумеется, были у меня и другие страхи, которые я, правда, от себя всеми силами, хоть и безуспешно, старалась отогнать. Страшно представить, что бы могло случиться, если бы Катцеля разоблачили, а ведь такой вариант развития событий я не могла полностью исключить, к сожалению... Слава богу, что все мои переживания оказались напрасными, и ничего по-настоящему страшного, ужасного и пугающего не случилось... Наконец, после всех волнений, мы добрались до места назначения... В нашем Калужском имении мало что изменилось, и это обстоятельство нравилось мне больше всего... Приятно знать, что здесь всё, как обычно, вещи находятся на тех же местах, где ты их в прошлый раз оставил. Ведь это так хорошо, это лучше всего, когда приезжаешь и всё, как всегда... В моей комнате всё так же стоит пианино, всё тот же фарфоровый сервиз с тюльпанами на столе, всё та же ваза с павлинами у окна... Выглядываешь в окно, там всё по-прежнему изумрудно-зелёное, радостное и праздничное... Вроде бы, совсем простые, и такие обыденные, вещи, но сколько же радости человек получает от них... И в цветении сирени с жасмином тоже можно найти свою трогательную прелесть и красоту. И я, что самое удивительное, старалась всё это находить. Я всегда любила дождь, и это не прошло со временем. Шум воды, томная перекличка радующихся влаге птиц, отголоски грома где-то далеко всегда вызывают во мне ощущение спокойствия, умиротворённости и душевной бодрости. Конечно, тогда мне казалось, что пока мы с Катцелем всё равно ещё очень далеки друг от друга, хотя на самом деле это было совсем не так... Не случайно судьба свела нас, не случайно я тогда обнаружила его в особняке князей Шадурских... Конечно, я уже точно знала, что мы не разойдёмся, как в море корабли. И тем не менее, некоторые опасения и страхи по поводу дальнейшего развития событий у меня всё-таки были”.

“Я хорошо помню, что в тот день мы гуляли и разговаривали о жизни, как вдруг я почувствовала близкое приближение дождя. Сама я даже не поняла, откуда у меня появились такие подозрения, но я почему-то была абсолютно уверена в том, что совсем скоро пойдёт дождь. Причём сильный, с раскатами грома и сверкающими молниями… Конечно, я всегда любила дождь, но тем не менее, в данную минуту нужно было как можно скорее найти укрытие от непогоды. Я сообщила об этом Катцелю, хотя выглядели мои слова, наверное, странно, ведь на небе по-прежнему не было ни одного, даже самого маленького, тёмного облачка… И тем не менее, следовало немедленно спрятаться, чтобы не попасть под этот ливень… Неожиданно даже для самой себя я сказала два слова: “Человек Дождя”. Сказала и подумала: а ведь я действительно встретила наконец-то его, своего единственного и неповторимого! Но пока, до того момента, когда на землю начнут наконец-то падать дождевые капли, знать этого ему совершенно не нужно. Поэтому я с серьёзным видом стала рассуждать о том, что птицы вдруг перестали петь и спрятались, а это значит, что дождь уже совсем близко и вот-вот догонит нас, если мы прямо сейчас куда-нибудь не спрячемся… И в этот самый момент на траву наконец-то упали первые дождевые капли. Мы с Катцелем побежали к беседке, которая мне всегда очень нравилась. Я часто приходила в это место и долго стояла, мечтая о своём будущем. Пыталась угадать, каким же он будет, человек, которого я искренне полюблю, но почему-то у меня никогда ничего не получалось… Лишь однажды мне всё-таки удалось что-то представить, однако я была в таком шоке, что сразу же забыла обо всём… Потому что именно тогда я узнала, что он будет врачом, но не из России, а следовательно, имя у него иностранное… В ту же секунду я решила поскорее выбросить эти мысли из головы, но ведь спустя время всё сбылось, это действительно оказался врач, причём не русский, а немец… Я уже понимала, что всё это мне тогда не приснилось, я действительно угадала свою судьбу… А между тем, непогода уже бушевала вовсю, и неожиданно даже для самой себя я всё-таки решилась и запела свою любимую песню… Я хотела, чтобы он всё понял, тем более что лучшего момента, кажется, и придумать было невозможно. Сколько же раз я пела эту песню, просто невозможно сосчитать! И каждый раз я неизменно открывала для себя какие-то новые, до этого неизвестные мне краски. Не знаю, чем же она меня так привлекала. Может, тем, что я действительно всегда любила дождь… Хотя она всё равно очень душевная, тёплая и искренняя, поэтому я думаю, что даже люди, которые люто ненавидят дождь, всё равно проникнутся ей… Ведь она именно о той самой единственной любви на всю жизнь, которой всё и вся подвластно… И даже если всё, казалось бы, бесполезно и чувства не взаимны, есть надежда на то, что ситуация ещё может измениться в лучшую сторону. “Всё равно ты меня поймёшь, мои губы теплей, чем дождь!” В любом случае, что бы ни случилось, не стоит отчаиваться и опускать руки! Всё-таки жить без любви – не только страшно, но и грешно. Любить безответно – печально, чувства должны быть взаимны и разделимы. Но это, к сожалению, не всегда от нас зависит… Конечно, мне повезло – моя первая любовь оказалась главной и единственной в жизни, хотя так бывает далеко не у всех. Но я искренне благодарю судьбу за то, что она не послала мне такое нелёгкое испытание, как вдребезги разбитое сердце… Говорят, что время лечит, но в этом отношении мне, видимо, действительно повезло: все мои родные живы и здоровы, у меня прекрасный супруг, скоро я впервые стану мамой… Но далеко не всем девушкам везёт так же, как мне, и я прекрасно осознаю это… Между тем, мной была допета последняя строчка, а это означало только одно: сейчас придётся объясняться с Катцелем, что-то ему говорить про неизвестного пока ещё Человека Дождя… Хотя я не стала слишком долго ходить вокруг да около, но всё-таки собраться с мыслями было трудно, они почему-то отчаянно разбегались в кучку, и собрать их мне никак не удавалось… Но когда это мне наконец-то удалось сделать, я просто сказала, что это он – тот самый любимый Человек Дождя… А потом он подошёл ко мне, обнял меня и поцеловал… И это было так просто, так естественно и так трогательно, что у меня от этого воспоминания до сих пор на глаза наворачиваются слёзы… Да, мы все мечтаем стать для кого-то особенным и самым дорогим человеком. Я надеюсь, что каждый найдёт в себе силы обрести своё истинное счастье, вопреки всем недоразумениям и трудностям! Потому что абсолютно все этого достойны. Только нужно уметь ждать… И всегда верить только в хорошее. И тогда вы обязательно станете для кого-то Человеком Дождя!”.

Отредактировано Кассандра (2015-10-08 00:26:04)

“Всё произошло настолько быстро, можно даже сказать, молниеносно, что у меня просто голова шла кругом… Однако в тот момент мне казалось: все случившиеся в последнее время события действительно имеют судьбоносное значение. Ночью мне не спалось, и поэтому я вышла на крыльцо, чтобы подышать свежим воздухом. Я отчего-то точно знала, что Катцель скоро обязательно сюда придёт, поэтому стала петь песню «Человек дождя». А потом ещё раз, и ещё, пока наконец не почувствовала его тихое дыхание… Тогда я продолжила петь эту потрясающую песню… Честно говоря, я не знаю, что же в ней такого особенного… И я понятия не имею, за что полюбила доктора Катцеля… Но ведь мы любим не за что-то, а просто так, потому что человек существует в этом мире… А потом всё завертелось в бешеном ритме безумной карусели… Мы обвенчались, причём Катцель настоял на том, чтобы было названо его настоящее имя… Потом мы наконец-то решились и отправились на самый край света, туда, где живёт мой брат Михаил… У него был дом в Новой Зеландии, там он жил и, будучи известным художником, писал дивные этюды… Этот дом просто огромен, в нём действительно легко можно заблудиться… Климат здесь очень хороший и мягкий, практически круглый год светит солнце, куда ни глянь – везде отыщешь очередной живописный вид, от которого буквально глаз нельзя отвести… В последнее время я много об этом думала, ведь мне хотелось вернуться на родину, в Россию… Однако при мысли о расставании с этой гостеприимной и такой сказочно красивой страной щемило сердце… Да, мы можем вернуться, но тогда, во-первых, придётся объяснять что-то, ведь Катцель по-прежнему считается трагически погибшим, к тому же, он всё равно был связан с генеральшей фон Шпильце… Да, Амалию Потаповну арестовали, вместе с управляющим князей Шадурских Хлебонасущенским, но вопрос по-прежнему оставался открытым… Но там, на моей родине, остались любимые родственники, которые столько времени не видели нас… Да, они приезжали сюда, но остаться навсегда так и не смогли решиться… Но совсем недавно я получила письмо, в котором было сказано, что совсем скоро они снова собираются к нам сюда… И на этот раз, возможно, приедут насовсем… Нет, продавать дом в Петербурге и имение в Калуге они не планируют, потому что однажды мы все можем вернуться на родину, уже вместе с моими детьми и даже, быть может, с семьёй Михаила… Да, я люблю Россию, но тамошний климат всё-таки слишком холодный. Разумеется, летом тишь да гладь да божья благодать, но ведь оно такое короткое… Быть может, мои дети когда-нибудь действительно захотят повидать безграничные просторы моей родины. И тогда мы все вместе соберёмся и поедем туда… Возможно, к тому времени все вопросы о Катцеле отпадут сами собой… Неожиданно я сообразила, что Платон Загурский с супругой приезжают к нам уже завтра… Меня охватила паника...”

“Я действительно очень сильно волновалась из-за предстоящей встречи с Платоном Загурским и его супругой. И тем не менее, наша встреча получилась тёплой, непринуждённой и даже в чём-то трогательной. С лучшим другом Катцеля я была знакома, а вот Наталью прежде близко не знала. Это действительно оказалась она – та самая баронесса фон Деринг, которую называли первой красавицей Петербурга. Она действительно была красива, умна и образованна, а ещё на удивление скромна. Прошло совсем немного времени с того момента, как Загурские приехали к нам, когда она всё-таки решилась рассказать мне историю своей нелёгкой судьбы. Больше всего меня тронуло и поразило то, как врач Платон Загурский сделал Наталье предложение. Как мне показалось, в этом ясно были видны его чувства к ней. В том, как он, такой всегда уверенный, ироничный, отлично владеющий собой, умеющий с любым собеседником брать на себя инициативу, был весь на нервах, как он её просил не перебивать его, с трудом находил слова, выдавливал их будто против воли. Мне кажется, это именно оттого, что человек вдруг осознал: это – ТО САМОЕ, что он такое испытывает впервые в жизни, и сам ещё плохо понимает, что с этим делать и как себя вести. И весь предыдущий опыт тут ему не в помощь, потому что это чувство – нечто совершенно иное, чем всё, что было с ним до этой встречи! Также меня тронул эпизод с колье. Он ведь мог осыпать её бриллиантами! Да и осыпал, но бриллиантами её осыпали и прежние поклонники и покровители, только кто бы из них разыскал и вернул ей именно то украшение, которое ценно было для неё не своей стоимостью, а тем, что это был подарок отца? Дарить бриллианты можно и дорогой куртизанке, а сделать такое – лишь для любимой женщины. И правда, другой на его месте купил бы ей десять, двадцать, сто дорогих украшений. А он разыскал, выкупил и вернул ей вещь, ценную для неё не своей стоимостью, а тем, что это была память о близком человеке. Так мог поступить только тот, кто любит по-настоящему. Это какая-то щемящая сердце, осторожная нежность. После, приехав в Петербург из Швейцарии, Наталья говорит княжне Анне Чечевинской, что и сейчас любит её брата князя Николая. Но я думаю, что Наташа, эта страстная многогранная натура, ещё не осознаёт до конца того спокойного стойкого чувства, что уже вошло в её сердце по отношению к мужу. Я пришла к выводу, что Наталья, со всей своей драматичной жизнью, каверзами и страданиями, с доктором стала какая-то совершенно особенная. Мне кажется, что у Платона Загурского очень умные глаза. Как не странно, но в этой характеристике очень многое, а ещё это очень интеллигентный человек, в нём есть и такт, и деликатность, что лишает его поведение оттенка пафосности, который мог сопровождать эту ситуацию (ведь он очень многое переступил, забыв о репутации и прошлом женщины, которую полюбил): "Вы умеете быть ненавязчивым", как резюмирует ему Наташа.  Мне кажется, что она с ним стала такая женственная, такая трогательная. Зрелый союз умных и тонких людей. Столько в них благородства. "Кто вам сказал, что я собираюсь делать вас содержанкой?.." Наталья открыла Загурскому всю себя, рассказала историю, могущую отпугнуть любого мужчину, а он за эту искренность полюбил её ещё сильнее. "Да и что говорить, жизнь-то у меня была бурная... Но с вами я... Я не знаю, что со мной происходит..." - "Мы же договорились, Наталья Алексеевна, я никогда не поступлю против вашей воли..." Может, и пристрастными глазами, но я ясно вижу их будущую счастливую жизнь. Такого мужчину, отдающего всего себя любимой женщине, не полюбить невозможно. Лично мне очень хочется верить в то, что Наталья, пусть и иначе, но ответит Платону Алексеевичу взаимностью, хотя страстное чувство к Николаю Чечевинскому, конечно, никуда не исчезнет, оно останется в её сердце навсегда. Просто со временем эти боль и отчаяние притупятся, и не будут восприниматься так остро. А с Платоном она обретёт то, чего ей всегда так не хватало – душевное спокойствие, гармонию, счастье, спасение от одиночества, близкого и родного человека, который всегда поддержит и поймёт, будет рядом, что бы ни случилось, которому можно доверить себя всю без остатка. Наверняка "притирка" будет не такой безоблачной, поскольку оба с характерами, но такую необходимую обоим "тихую и уютную гавань" в жизни они, несомненно, найдут, дополняя и уравновешивая друг друга – в той или иной степени. А ещё у меня буквально защемило сердце от эпизода сразу после венчания. Когда Загурский играл на рояле, а Наталья спустилась в гостиную, их первый такой чувственный диалог уже в статусе близких людей с возвратом заложенного Наташей отцовского подарка – драгоценной цепочки с медальоном и последовавшего от неё первого, робкого поцелуя в щёчку.  Возможно, впервые Наташа была такой искренней, настоящей и счастливой, не играющей какую-то роль, а открытой, доверчивой и остающейся самой собой... Загурский – это просто идеал и мужчины и человека. Уметь ТАК любить, проявлять в любви столько самоотверженности – это... нет слов. А Наталье повезло невероятно! И для того, чтобы это произошло, ей надо было дойти до отчаяния, опуститься на самое дно жизни. Ведь до этого она не знала, какой должна быть любовь. Да, по ней сходил с ума весь Петербург, у неё было море поклонников, за её благосклонность боролись представители высших слоёв общества – но никто из них не любил её по-настоящему. Даже Казимир Бодлевский, хотя он и утверждал обратное. А с момента появления в её жизни доктора в каждом его поступке подчёркивается разница с поведением других её обожателей. Когда она оказалась в беде – все отвернулись от неё, но зато не было недостатка в желающих воспользоваться её положением, чтобы сделать её своей содержанкой. Он же заботился о ней абсолютно бескорыстно. Все остальные восхищались блестящей светской красавицей, да к тому же баронессой. Как сказала сама Наталья: "Баронесса в содержанках – экзотично! Повод посмеяться в мужском кругу!". И, подозревая Загурского в таких же намерениях, она была уверена, что, если расскажет ему о том, кто она на самом деле, он забудет и думать об этом. Неудивительно, что она была ошеломлена, когда он сделал ей предложение! Можно представить, что это значило: попросить руки незаконнорожденной, бывшей крепостной, самозванки, воровки, преступницы! Он же не задумался ни на секунду. Опять же – все остальные хотели обладать Натальей и готовы были на всё ради этого, чем она и пользовалась с успехом. А что же говорит ей он? Что даже если она выйдет за него замуж, он никогда не станет ничего от неё требовать, если она не захочет этого. Ну и наконец, эпизод, когда он готов ради неё отказаться от своего плана относительно генеральши Амалии Потаповны фон Шпильце. И именно в этот момент в Наталье начинает пробуждаться чувство! Такая любовь и самопожертвование не могут не тронуть того, на кого они направлены. Нельзя не понять, что встретить человека, способного ради любимой женщины на такое, – огромное счастье и невероятное везение. И Наташа, и Платон этого счастья заслуживают...”

Отредактировано Кассандра (2015-10-11 02:12:28)

“Собственно, осталось рассказать немногое. После отъезда Платона Загурского и Натальи мы ожидали приезда моих родителей. Мне предстояло сделать окончательный выбор между Россией и Новой Зеландией, между моей родиной и совершенно чужой страной. И это решение было нелёгким, несмотря на то, что я вроде бы уже всё для себя поняла. Тем не менее, долго и мучительно взвешивала все "за" и "против". Ведь я всё-таки выросла в совсем другой среде. Поздней весной, летом и ранней осенью проводила время в нашем имении под Калугой, а часть осени, всю зиму и кусочек весны проводила в Санкт-Петербурге. Меня всегда окружали любящие люди: родители, бабушки и дедушки, а ещё брат-художник. Я никогда не предполагала, что однажды решусь переехать на самый край света! Тем не менее за это не такое уж и долгое время я полюбила Новую Зеландию, мне понравились её климат и природа. Здесь изобилие живописных видов сочеталось с мягким спокойным климатом, однако в горах было довольно прохладно, там практически всегда лежал снег. Я неожиданно поняла, что никогда уже не смогу навсегда оставить эту загадочную и таинственную страну, которая уже стала мне практически родной... И вот однажды случилось чудо: мои родные наконец-то приехали к нам! Разместив всех поудобнее в доме, мы с Катцелем объявили о нашем общем решении: навсегда остаться в Новой Зеландии, правда, с вероятностью когда-нибудь вернуться домой, чтобы показать детям наш особняк в Петербурге и наше имение под Калугой. В ответ мои родные сообщили нам, что приехали насовсем, потому что разлучаться со мной и моим братом более не в силах. Я посмотрела на Катцеля и едва заметно кивнула, а он улыбнулся мне в ответ. В этот миг мне впервые показалось, что мой любимый супруг наконец-то понял, что окончательно прощён за ту ошибку, которую когда-то совершил. Таким счастливым я его никогда прежде не видела: он улыбался, а глаза его сияли искренней радостью. И я в этот миг поняла отчётливо, что сделала правильный выбор.
P.S. Теперь мы живём все вместе в Новой Зеландии. У нас большая семья, что не может не радовать. Недавно родились наши с Катцелем дети - дочь Юлия и сын Сергей. Мой брат Михаил недавно женился на чудесной девушке из России по имени Анна, и теперь наша большая дружная семья снова готовится к появлению на свет маленьких детей. Родители, бабушки и дедушки тоже рядом с нами. Когда сын с дочкой немного подрастут, мы соберёмся наконец-то в горы, где так много блестящего белого снега. Сейчас это - моя самая большая мечта”.

Отредактировано Кассандра (2017-09-27 00:53:04)

Сериал по дилогии П.И. Мельникова «В лесах» и «На горах»
Вклад П.И. Мельникова (А. Печёрского) в русскую литературу значителен. Немного найдётся писателей, которые до конца дней своих сохраняли такую тесную связь с провинцией и служили делу изучения народной жизни и народного языка. Созданные им произведения сыграли важную роль в литературе XIX века и до настоящего времени сохраняют как литературную, так и историческую значимость.
П.И. Мельников являлся представителем этнографической школы, что, несомненно, сказывалось на языковой личности писателя. Талантливое использование всех богатств родного языка, а также творческое обогащение и расширение его за счёт использования элементов народной речи, создание ярких и выразительных образов, имеющих, как правило, фольклорную основу, - всё это характерно для творческой манеры писателя.
К сожалению, произведениям П.И. Мельникова не уделяется должного внимания ни в школьных, ни в вузовских курсах литератур. Их особенности в области языка недостаточно определены и изучены, хотя эта проблема не раз привлекала внимание исследователей. Работы А. Зморовича, П. Усова, А. Скабичевского, С. Венгерова, А. Богдановича, А. Измайлова, Л. Аннинского и других литературоведов способствовали более глубокому изучению языковой личности писателя.
Дилогия П.И. Мельникова «В лесах» и «На горах» - в золотом фонде русской национальной культуры
Очерк жизни и творчества
Встречи с произведениями подлинного искусства никогда не бывают скоропреходящими: рассказ, повесть, роман, поэма, лирическое стихотворение — словом, всё, что написано настоящим художником, поначалу приковывает наше внимание своей жизненной непосредственностью: вымышленные герои живут в нашем воображении, мы судим об их поступках и мыслях, грустим и радуемся, сочувствуем и негодуем. Но вот перевёрнута последняя страница книги, мы возвращаемся к повседневным нашим делам и заботам; но люди и события, о которых мы узнали при чтении, не перестают волновать нас. Вспоминать о полюбившихся образах —это едва ли не самое прекрасное в нашем общении с миром литературы. И не только потому, что тут мы заново переживаем первые впечатления; с этими воспоминаниями наступает черёд неторопливых раздумий обо всём, что образует коренные основы нашего бытия в мире — о смысле и тайнах человеческих отношений, о бесконечном многообразии жизни, о вечном её обновлении, о силе зла, о неисчерпаемости и нетленности прекрасного на земле... При этом рано или поздно, так или иначе, но неизбежно возникает мысль о писателе, который своим искусством возвысил наши чувства и обогатил наш разум.
Естественнее всего, конечно, искать его черты в том, что он создал, то есть в его произведениях. Ведь, в конце концов, как и о всяком человеке, о писателе судят по его делам, а слова поэта, говорил Пушкин,— это и есть его дело. Однако очень часто личность писателя по разным причинам запечатлевается в его творчестве в таких сложных, а иногда, кажется, даже в преднамеренно завуалированных формах, что бывает чрезвычайно трудно более или менее отчётливо представить себе её конкретные очертания. И в этих случаях просто необходимо заглянуть за страницы книги и узнать, какова была жизнь писателя, потому что только в ней можно найти источники всех тех качеств, которые удивляют, радуют, озадачивают, а порою и огорчают нас в его произведениях.
Открывая первые страницы какого-либо издания Павла Ивановича Мельникова, мы видим репродукцию его портрета, который был написан художником И.Н. Крамским по заказу Третьякова. На нас смотрит «человек с чисто-русскими, широкими, крупными чертами лица, лишённый красоты в прямом е понимании, но одухотворённый красотой умных, прекрасных глаз, внимательно всматривающихся из-под слегка взброшенных бровей, как бывает у «бывалых», «ce6е на уме» купцов. Русская борода широко опушила всё лицо и, скрывая черты рта и подбородка, как бы оттенила большой и благородный лоб. И на всём этом — на складках губ, на этом высоком лбе,— природа положила печать высокой интеллигентности и в то же время чего-то типично- русского, какого-то добродушного юмора, живой и беззлобной усмешки, которая вот-вот слегка поведёт губу под густым усом и пробежит мгновенным огоньком в этих умных, чутких, хоть и немолодых глазах...» [Измайлов, 1909, с. 2].
Читая произведения Мельникова, мы не можем не удивляться широте познаний писателя, глубине его понимания жизни. Он представляется нам человеком незаурядного ума и богатейшего жизненного опыта. И не удивительно, что в наших глазах сам писатель становится героем в подлинном смысле этого слова. Потому-то мы и хотели бы знать о нём как можно больше.
Павел Иванович Мельников родился 25 октября 1818 года (старого стиля) в Нижнем Новгороде в семье офицера местного гарнизона Ивана Ивановича Мельникова (1788-1837). Отец писателя принадлежал к старинному, но обедневшему дворянскому роду. Род Мельникова возник, по преданию, на Дону; Мельников гордился «чисто русской кровью» и знал предков «до времён запорожской вольницы» [Шешунова, 1994, c. 578].
Из статской службы Иван Иванович перешёл в земское войско, а оттуда в 1813 году — в действующую армию (офицер Великолуцкого полка), в составе которой участвовал в заграничном походе 1813-1814 годов. После окончания войны он был переведён в нижегородский гарнизон. Женившись и получив за женой небольшое именье, Иван Иванович вскоре после рождения первенца (будущего писателя) вышел в отставку и определился служить по дворянским выборам — сперва в небольшом городке Нижегородской губернии Лукоянове, а позднее — в Семёнове (одном из уездных городов, того самого нижегородского Заволжья, где происходит действие крупнейших произведений Мельникова-Печёрского — «В лесах» и «На горах»).
Мать, Анна Павловна (1790-1835) — дочь надворного советника П.П. Сергеева (в честь него был назван Мельников), избиравшегося 36 лет подряд исправником Нижнего Новгорода, но, вопреки обычаю, ничего не нажившего на этом посту; «образовал себя чтением» и собрал большую библиотеку. Умирая, Сергеев завещал внукам читать «Деяния Петра Великого» и чтить его, что побудило Мельникова с ранних лет полюбить историю [Шешунова, 1994, c. 578].
В доме Мельниковых была обстановка, характерная для малосостоятельных дворянских семей. Тут не было ни гувернёров, ни учителей, получающих большое содержание. Будущий писатель рос в окружении людей из народа, с самого раннего детства незаметно привыкая к народной речи, узнавая народные обычаи и нравы. Воспитанием и первоначальным обучением детей занималась мать писателя — Анна Павловна. В молодости она получила скудное образование, но потом много и с увлечением читала и эту свою страсть передала старшему сыну. Павел Иванович был первенцем, имел двух братьев (оба офицеры; Николай в 1844 году был убит на Кавказе, Фёдор дослужился до полковника и умер в 60-х годах в Брянске) и двух сестёр (Надежда и Анна).
Детские годы провёл в «лесном городке» Семёнове, окружённом старообрядческими скитами, и «с ранних лет напитался впечатлениями той природы и того быта, которые впоследствии изобразил». По мнению сына- биографа, Мельников рос в атмосфере «доверчивого патриотизма» [Мещеряков, 1977, с. 4]. Однако сам Мельников находил своё воспитание «чисто французским»: «мой гувернёр… давал мне такие уроки, что это ужас. Когда я был 14 лет, я с жаром читал Вольтера, его sermon de cinguantes знал наизусть, песни Беранже были у меня в памяти; презрение ко всему русскому считал я обязанностью» [Мещеряков, 1977, с. 5].
В 1829 году Мельников был определён в нижегородскую мужскую гимназию. Он учился в одну из самых мрачных эпох в жизни русского общества.
После восстания декабристов правящие круги России всеми средствами стремились подавить подлинное просвещение, которое коноводы реакции считали источником всякой крамолы. С неуёмной жестокостью правительство Николая I преследовало всё, что заключало в себе хотя бы малейшие признаки живой мысли. В гимназическом преподавании насаждался схоластический шаблон и бессмысленная, отупляющая зубрёжка; розга и карцер были главными средствами «воспитательного» воздействия. Нижегородская гимназия в этом смысле не составляла исключения. Учителя были «люты», редко обходились без розог и площадных ругательств» [Еремин, 1976, с. 7].
Мельников в своих воспоминаниях рассказал весьма характерный для обстановки тех лет эпизод.
Вместе с одноклассниками он решил устроить свой театр. С увлечением разучивали они и декламировали популярные пьесы тогдашнего репертуара. Но об этих невинных занятиях учеников узнало учебное начальство. Наказание последовало немедленно. Драматическую труппу под присмотром солдат отправили к директору...
С ними расправились по тогдашнему обычаю довольно круто... Из ребяческой шалости сумели раздуть страшную историю. В городе рассказывали, будто одиннадцати- и двенадцатилетние мальчики составили опасный заговор для ниспровержения существующего порядка.
Для Мельникова увлечение театром имело ещё и особое значение: тут впервые обнаружилась его художественная одарённость. В драматической труппе он был не только актёром, но и автором.
Мельников вспоминал добрым словом только одного гимназического учителя — словесника Александра Васильевича Савельева, пришедшего на смену учителю-рутинёру. В отношениях Савельева с гимназистами-старшеклассниками не было той отпугивающей казённой непроницаемости, которая была свойственна большинству тогдашних преподавателей. В классе он читал Пушкина, Дельвига, Баратынского, давал своим ученикам произведения этих поэтов на дом [Еремин, 1976, с. 8].
В 1834 году Мельников поступил на словесный факультет Казанского университета. Мельников был студентом в ту пору, когда над университетами тяготел строжайший жандармский надзор, когда самые дикие расправы над студентами, заподозренными в склонности к вольнодумству, были будничным явлением. Казанский университет в то время переживал своеобразную полосу своей истории. Ректором тогда был великий математик Н. И. Лобачевский. Не жалея сил, стремился он укрепить научный авторитет университета.
С благоговением готовился Мельников переступить университетский порог. Однако в первый же день занятий его постигло глубокое разочарование: профессор читал свою лекцию, рассчитанную на зубрежку. Но с детства приобретённая страсть к чтению ещё в гимназии помогала ему хоть немного отдыхать от зубрёжки и приучала к самодеятельности. Так, для него творчество Пушкина было той школой, в которой начали вырабатываться художественные вкусы Мельникова; в этой школе началось и его гражданское самоопределение.
В университете Мельников, как и его пожизненные друзья В.П. Васильев, А.И. Артемьев и К.О. Александров-Дольник (впоследствии все трое востоковеды, Артемьев также статистик), увлёкся Востоком: учил персидский, арабский и монгольский языки. В 1835 году переведён по бедности на казённый кошт.
Мельников был одним из лучших студентов своего курса. В 1837 году Мельников окончил университет со степенью кандидата; после стажировки за границей ему прочили место на кафедре славянских наречий. Произошло нечто такое, о чём и сам Мельников говорил неохотно, и его биографы обыкновенно ограничивались неясными намеками. Известно только, что на одной из студенческих вечеринок Мельников вёл себя, по мнению университетского начальства, получившего соответствующий донос, весьма предосудительно. О характере «преступления» можно судить по тому, какое последовало наказание: заграничная поездка была отменена, а «преступник» в сопровождении солдата отправлен в захолустный Шадринск. Правда, по дороге к месту своего назначения он получил новое «милостивое» распоряжение, согласно которому он назначался старшим учителем в пермской гимназии. Но Мельников превосходно понимал, что и эта «милость» была всё-таки ссылкой. [Шешунова, 1994, с. 578].
Весной 1839 года ему удалось выхлопотать разрешение переехать в родной Нижний Новгород. Здесь он был назначен на должность старшего учителя гимназии. Учительствовал Мельников сравнительно недолго (1839-1846). На первых порах он с юношеским увлечением стремился ввести в преподавание подлинную научность; в своих отношениях с учащимися он хотел следовать наиболее прогрессивным педагогическим идеям того времени и увлекал тех немногих, кто сам стремился к знаниям (в их числе – К.Н. Бестужев-Рюмин, с которым Мельников всю жизнь сохранял добрые отношения). Но в этих своих стремлениях он оказался одиноким. Тогдашние гимназические преподаватели большей частью были людьми малообразованными и равнодушными.
«В гимназии, - вспоминал позднее Мельников, - то есть в обществе учителей, я был почти лишним человеком. В это время директор, инспектор и многие учителя были из семинаристов старого покроя, несносные в классе, дравшие и бившие учеников нещадно (каждую субботу была «недельная расправа», и много розог изводилось) и низкопоклонничавшие не только перед высшими чинами губернской администрации, но и перед советниками», - то есть перед мелкой чиновничьей сошкой. Но взаимная неприязнь между Мельниковым и его сослуживцами обусловливалась не только различием в педагогических взглядах и приёмах.
Большинство преподавателей гимназии в своих литературных вкусах и политических убеждениях было крайне реакционно. «Пушкин, по их мнению,— писал Мельников,— пустомеля, не имеющий изящного вкуса, и притом вольнодумец, Лермонтов — мальчишка, которому необходимы розги. Гоголь — сальный марака, а Белинский — сумасшедший человек, который сам не знает, что пишет» [Еремин, 1976, с. 7-8].
В годы учительства Мельников был библиотекарем гимназии, правителем дел Нижегородского статистического комитета, членом тюремного комитета, преподавал историю в училище для детей канцелярии. Первая публикация — «Дорожные записки на пути из Тамбовской губернии в Сибирь», девять очерков по истории и экономике края от Саратовской пустыни до Перми. В Нижнем Новгороде Павел Иванович сблизился с В.И. Далем и архиепископом Иаковом — знатоком раскола. Занимался по преимуществу методическим изучением истории, статистики и археологии, разбором архивов, которых до него никто не касался; начал ряд исторических трудов, ни один из них не закончил: «История Владимиро-Суздальского княжества» (отрывок —«Отечественные
записки», 1840, № 7), «Империя и варвары» (отрывок, «Литературная газета», 1840, № 61), «Персия при Сасанидах» (отрывок, «Литературная газета», 1840, № 103); переводил Краледворскую рукопись и чешскую грамматику. В 1839 г. на славянофильской почве подружился с графом Д. Н. Толстым (в то время директором Нижегородской ярмарки), который разделял интерес Мельникова к расколу и учил его польскому языку (Мельников перевёл стихотворение А. Мицкевича «Великий художник» — «Литературная газета», 1840, 10 июля) [Шешунова, 1994, с. 578].
В 1839 году в Петербурге начал выходить обновлённый журнал «Отечественные записки», издатели которого — А. А. Краевский и В. Ф. Одоевский — не уставали напоминать о своей былой близости к Пушкину и о своей решимости бороться против Булгарина и его союзников — Н. И. Греча, состоявшего так же, как и Булгарин, в связи с тайной полицией, и О. И. Сенковского — ловкого, но беспринципного журналиста и критика, редактировавшего тогда самый распространённый журнал — «Библиотека для чтения». Именно в «Отечественных записках» Мельников и напечатал в 1839 году своё первое произведение — «Дорожные записки». Он сотрудничал с «Отечественными записками» вплоть до 1844 года, то есть как раз в те годы, когда этот журнал под руководством Белинского стал трибуной революционной мысли.
Литературные взгляды Мельникова формировались в переходный период от романтизма к реализму. Это оказало определённое влияние на замысел первого крупного беллетристического произведения Мельникова — его романа «Торин», который состоял из пяти очерков и рассказов: «Звезда Троеславля», «Новый исправник», «Ивановская красавица», «Заочная любовь» и «Он ли это?».
В этих рассказах описана провинциальная жизнь в губернских городах, а в эпилоге — жизнь в деревне. Все рассказы рисуют сатирическую картину нравов и выдают «невыносимое» подражание Н. В. Гоголю [Аннинский, 1988, с. 198].
Вскоре Павел Иванович писал брату: «Никогда не прощу себе, что я напечатал такую гадость» [Шешунова, 1994, с. 579], однако в 1858 г. использовал некоторые сюжетные элементы этой публикации в рассказе «Именинный пирог» («Русский вестник», № 2).
Работая над «Ториным», писатель боялся «первым опытом сделать промах» и, убедившись в неудаче, на 12 лет оставил беллетристику, сосредоточившись на служебной карьере [Шешунова, 1994, с. 580].
С 1841 г. Мельников — корреспондент Археологической комиссии; в 1843 г. произвёл изыскания о потомстве К. Минина и впервые обнаружил его полное имя. С 1846 член Русского географического общества, с 1847 член-корреспондент Общества сельского хозяйства. В 1845 Мельников по приглашению Нижегородского губернатора князя М. А. Урусова принял редакцию неофициальной части «Нижегородских губернских ведомостей», где проработал до 1850 года. Среди сотрудников были: М. В. Авдеев и В. А. Соллогуб, однако, по признанию писателя, первые девять месяцев — от «первого слова до последнего», а далее «две трети газеты были им писаны...». В основном это были исторические и этнографические очерки краеведческого характера, которые Мельников не подписывал (о Нижнем Новгороде в «смутное время», о Нижегородской ярмарке и тому подобное) [Шешунова, 1994, с. 580].
Под статьёй «Концерты на Нижегородском театре» (1850, № 17) впервые появился придуманный В. И. Далем псевдоним «Печёрский», так как Павел Иванович жил на Печёрской улице.
В 1847 Мельников с успехом читал бесплатные лекции по истории. По воспоминаниям современников, умел «сильно действовать на слушателей» (от предводителя дворянства до семинаристов) и возбудить в них «сочувствие к истории края», которое старался сделать достоянием общественного сознания [Мещеряков, 1977, с. 8].
С 1841 по 1848 годы был женат на дочери арзамасского помещика Лидии Николаевне Белокопытовой. Все 7 детей от этого брака умерли во младенчестве, затем последовала и смерть болезненной жены, годами не покидавшей комнаты. В годы вдовства Мельников «считался блестящим кавалером», но с репутацией «не вполне безукоризненной» из-за «клубных похождений» [Шешунова, 1994, с. 580]. Поэтому, когда Павел Иванович на маскараде, в костюме восточного мага, посватался к шестнадцатилетней красавице Елене Андреевне Рубинской (сироте, воспитанной прадедом-немцем в лютеранском духе), в городе поднялась «целая буря». Невесту отправили в монастырь, где подвергли длительным увещаниям, не поколебавшим, однако, её решимости выйти за Мельникова. В 1852 писатель писал ей: «Я честолюбив, но брошу в грязь всевозможную почесть и славу; я горд, но готов поклониться негодяю, если б от этого зависело наше соединение» [Шешунова, 1994, с. 580]. В 1853 отец Н. А. Добролюбова обвенчал Рубинскую с Мельниковым в её нижегородском имении Ляхово. Шаферами были, со слов Елены Андреевны, «граф Соллогуб... и Аксаков» [Шешунова, 1994, с. 580]. От этого брака было три сына: старший, Андрей — археолог, этнограф, биограф Мельникова, и три дочери. Мать внушала детям «безграничное благоговение к отцу и его делу», которое испытывала сама, и была «невидимым рычагом» и нравственной опорой писателя. Он так же горячо любил жену и делился с ней всеми мыслями [Шешунова, 1994, с. 580].

Отредактировано Кассандра (2015-10-18 21:33:03)

В 50—60 годах с наибольшей силой и резкостью обнаружилась противоречивость мировоззрения Мельникова. Он был убеждён в необходимости и неизбежности переустройства общественных порядков в России. Однако, кроме правительства, он не видел в России иной силы, которая могла бы возглавить и осуществить дело такого переустройства.
Все надежды возлагались на царя. Но эти надежды были шаткими.
«Тёмная партия сетьми опутывает государя. Доброго что-то не предвещает настоящее», — писал Мельников в своём дневнике за 1858 год. Для его тогдашних настроений чрезвычайно характерна дневниковая запись от 22 марта 1858 года: «...Встретился с Сергеем Васильевичем Шереметьевым и ходил с ним по Невскому и по Литейной более двух часов... Он, разумеется, против освобождения... Шереметьев сказал, между прочим, что ещё будут перемены в этом деле, но какие, не говорил. Он в связях и родстве с великими мира сего и, конечно, говорит не без основания. Что же это будет? Народу обещали свободу, назначили срок и правила; народ ждёт; везде тихо, спокойно, несравненно спокойнее, чем прежде, и вдруг, если Шереметьев правду говорит, пойдёт дело в оттяжку. Таких дел откладывать нельзя, а то, чего доброго, и за топоры примутся» [Еремин, 1976, с. 19].
Хотя Мельников никогда не считал себя единомышленником либералов 50—60-х годов, его позиция в общественной борьбе того времени в главном и существенном совпадала с их позицией. Однако было бы ошибочно думать, что Мельников теперь отказался от своих просветительских убеждений. Они неизбежно прорывались в его действиях и поступках. И это хорошо понимали вчерашние его противники: ревностные охранители самодержавно-крепостнического режима не могли забыть и простить рассказов и повестей Печерского и не считали Мельникова «своим человеком». Да он и сам в эти годы был далёк от уверенности в правоте своей общественной позиции. Только этим и можно объяснить новое, третье молчание Мельникова-беллетриста, на этот раз продолжавшееся около восьми лет (1860—1868 гг.).
Написанная почти одновременно с «Бабушкиными россказнями», повесть «Гриша» («Современник», 1861, № 3) — о юноше-старообрядце, алчущем подвигов и ставшем во имя святости соучастником преступления. Повесть П. И. Мельникова носит подзаголовок «из раскольничьего быта», но, безусловно, она выходит за рамки бытописания. Подчас творчество Печерского воспринимается только в этом аспекте, а глубина духовных исканий и художественная самобытность писателя остаётся в тени.
Героем повести становится мальчик-сирота Гриша, взятый в дом богатой добродетельной вдовы, которая исповедует старую веру, взят для того, чтобы служить странникам, находящим приют у вдовы. Весь Божий мир проходит перед героем, разнообразные люди появляются в его келейке. Это и девушка Дуняша, которая пытается искусить юного героя, и два странника, - Мардарий и Варлаам, - грешные люди, мечты которых состоят в том, чтобы сладко поесть да попить.
Но для Гриши встреча с земным, грешным миром пробуждает особые мысли и чувства: «Где же правая вера, где истинное учение Христово?» — задаёт герой вопрос [Прокофьева, 1999, с. 21-22].
Наконец перед Гришей появляется настоящий праведник, старец Досифей.
Внешний облик этого героя нарисован в иконографической традиции: он высок, сгорблен, пожелтевшие волосы всклокоченными прядями висят из-под шапочки, его протоптанные корцовые лапти говорят о том, что пришёл Досифей издалека.
Но Досифею не удаётся передать Грише свои человечные представления о жизни, его убеждения остались не поняты героем. «"Сам Господь да просветит ум твой и да очистит сердце твоё любовью", — сказал старец заклинавшему бесов келейнику и тихо вышел из кельи» [Мельников, 1960, с. 154].
Последний сюжетный поворот повести — это появление нового гостя, который губит душу отшельника, заставляет его совершить преступление, якобы во имя веры. В повести речь идёт не только о сцене из раскольничьего быта, но и о гибели человеческой души, добро и зло сражаются за человеческую душу, зло в данном случае побеждает, и человек оказывается не в силах распознать истинное и ложное.
В этой повести русская душа предстаёт как «слепой Самсон, которого первый встречный может привести к обрыву» [Прокофьева, 1999, с. 24].
Тема религиозных исканий народа, интерес к противоречиям народного характера (например, равная склонность и к аскетизму, и к полуязыческой обрядовости), широкое обращение к фольклору (в том числе к нижегородским легендам) делают эту повесть преддверием его романов, где названные особенности получили последующее развитие. Не случайно Н. С. Лесков из всего творчества Мельникова выделял именно эту повесть, называя её лучшим произведением писателя.
В министерстве его держали подальше от дел, в которых он больше всего был осведомлён и заинтересован. Тогда он решил заняться публицистикой, и в 1859 году стал совместно с Артемьевым издавать газету «Русский дневник», где из авторских публикаций Мельникова интерес представляют рассказ «На станции» (№ 21) и незаконченная повесть «Заузольцы», которая впоследствии стала прообразом романа «В лесах» (7, 14, 21, 24, 28 июня).
Успех, которого писатель добился в «Нижегородских губернских ведомостях», не повторился: газета привлекла всего 1518 подписчиков; после её прекращения Мельников остался в долгах. Полуофициозный характер этого издания предопределил полный его неуспех у читателей: оно перестало выходить, даже не дотянув до конца года. После закрытия «Русского дневника» он некоторое время сотрудничал в консервативной газете «Северная пчела», куда вошёл в число его сотрудников по предложению владельца и редактора «Северной пчелы» П. С. Усова. Мельников здесь, среди прочего, опубликовал рецензию на «Грозу» А. Н. Островского, где, соглашаясь с добролюбовской концепцией «тёмного царства», выступал против «нелепой татарско-византийской патриархальности», утверждая, что «Домострой» - наследие чужеземного ига, что семейство Кабановых с его формалистическим подходом к духовной жизни — раскольничье (1860, 22—23 февраля).
Не оставлял Мельников и своих штудий по истории раскола, руководствуясь, прежде всего, необходимостью обобщать и «сообщать о нём факты и факты» («Исторический вестник», 1884, № И, с. 340).
Он создаёт: «Письма о расколе» («Северная пчела», 1862, 5,8,10,11,15,16 января; благодарственный отзыв епископа Нектария («Исторический вестник», 1884, № И, с. 340), «Старообрядческие архиереи» («Русский вестник», 1863, № 4—6), «Исторические очерки поповщины», («Русский вестник», 1864, № 5; 1866, № 5, 9; 1867, № 2). Попутно он занялся исследованием нетрадиционных вероучений, в частности хлыстовского. По этому поводу написаны: «Тайные секты» («Русский вестник», 1868, № 5), «Белые голуби» («Русский вестник», 1869, № 3, 5). Все эти научные материалы послужили затем писателю в работе над дилогией «В лесах» и «На горах».
На «частную» журнальную деятельность Мельникова министерское начальство смотрело косо. Чтобы взять «перо» Мельникова под свой полный контроль, министр внутренних дел Валуев назначил его редактором отдела внутренней жизни правительственной газеты «Северная почта». Но и на поприще официальной публицистики он продержался недолго: выяснилась непригодность Мельникова на роль послушного пересказчика «идей» и указаний Валуева [Шешунова, 1994, с. 581].
В 1866 году Мельников вышел в отставку, переселился в Москву, где в 1868 поселился в доме Даля. Часто встречался с Писемским, который консультировался с ним по поводу романа «Масоны», общался с В. И. Далем, В. Аверкиевым, задумавшим в то время пьесу «Свадьба уходом» по мотивам «В лесах» Мельникова (замысел не осуществился). В 1867 г. Павел Иванович редактировал отдел внутренних дел в «Московских ведомостях» — вновь, как и в «Северной почте», неудачно: «он не был способен... к газетному труду» («Исторический вестник», 1884, № 12). Потеряв эту должность, Мельников вынужден был кормить семью литературным трудом и в 1868 начал по материалам «Заузольцев» повесть «За Волгой» («Русский вестник», № 6, 7, 10, 12), которую переделал в роман «В лесах» («Русский вестник», 1871—75, отдельное издание — М., 1875; посвящённое Александру III). С этого времени писатель печатался только в «Русском вестнике», хотя его переманивали в другие журналы.
Роман имел у читателей большой успех. Мельников писал жене: «Меня честят, как лучшего современного писателя, и, что всего удивительнее, разные фрейлины восхищаются моими сиволапыми мужиками и раскольничьими монахинями... Даже в нигилистических лагерях про меня толкуют» — признают «в политическом отношении за неблагонадёжного, даже нечестного (это высокая похвала из их уст), но в отношении искусства первостепенным талантом» [Шешунова, 1994, с. 581]. Министр народного просвещения предложил, дабы предотвратить упадок русского языка, учить ему детей по романам Мельникова. После празднования в 1874 году 35-летнего литературного юбилея писатель пережил апогей славы. Известно даже, что П. М. Третьяков просил его позировать И. Н. Крамскому для своей галереи. Затем Мельников уехал в Ляхово, где писал роман «На горах» («Русский вестник», 1875—1881; отд. изд. — М., 1881), публикация которого замедлилась из-за болезни, вызванной сидячим образом жизни: неделями Павел Иванович не выходил из дома, поглощённый книгами и рукописями, что привело к параличу. Утратив способность писать, Мельников диктовал жене заключительные главы романа «На горах» и начало давно задуманного романа из жизни семнадцатого века — «Царица Настасья», а в 1882 лишился дара речи.
Дилогия «В лесах» и «На горах» — итог и вершина литературной деятельности Мельникова. Объектом художественного изображения в романах выступает семейно-бытовой уклад родных мест Мельникова; столь полное отражение быта, нравов, экономического состояния, истории и этнографии края позволило критике назвать дилогию эпопеей («Московские ведомости», 1883, 19 февраля; «Русский вестник», 1874, № 1, с. 355). Автор рисует ряд микроукладов (быт патриархального купца, промышленника-«европейца», крестьянина, священника, рабочей артели, хлыстовской секты, женского скита, мужского монастыря и т. д.), давая каждому подробное, иногда многостраничное описание. Контрапункт дилогии — нетронутая старина скитов в соседстве с динамическим становлением отечественной буржуазии. Нравственные проблемы предпринимательства и семейных отношений, религиозное и культурное состояние нижегородского края обрисованы в романах с эпическим спокойствием и научной дотошностью. «Пишет здесь Мельников и темноту раскольничью, и лицемерие, и лёгкие нравы скитниц, и всякого рода эксплуатацию слабых сильными» («Московские ведомости», 1899, 21 августа), фиксируя при этом внимание на живописной красочности быта. Наряду с привычкой к хищничеству и деспотизму автор усматривает в старообрядческом Заволжье религиозно-эстетический идеал русского народа, его непреходящее достояние.
Построение романов лишено композиционного единства: каждый из них объединяет группу сюжетов, связанных не только общими героями и сюжетными линиями, но прежде всего — образом рассказчика. Повествование ведётся от лица наивного сказителя Андрея Печерского, автор корректирует повествователя постраничными примечаниями. Использованный в дилогии богатый фольклорный материал — лирические и исторические песни, легенды и сказки, предания, былички, пословицы и поговорки, величания и плачи — исключительно функционален: с его помощью автор передаёт внутреннее состояние персонажей (что стимулирует развитие сюжета), верность народа национальным традициям и неприятие нововведений.
Демократический читатель 70-х годов сразу понял и принял его роман.
А охранители устоев самодержавно-монархического строя хоть и поздно, но в конце концов догадались, какова подлинная тенденция этого произведения.
Каждая новая глава книги «На горах» всё больше убеждала издателя «Русского вестника» в антицерковной направленности всего романа. Ссылаясь на требования цензуры, Катков выбрасывал из рукописи целые эпизоды и даже главы. Мельников протестовал, даже намеревался прекратить печатание романа в «Русском вестнике». Однако желание завершить публикацию основного своего произведения на страницах одного журнала заставило его пойти на какие-то уступки.
Дилогия «В лесах» и «На горах» была последним произведением П. И. Мельникова. Будучи уже неизлечимо болен, в 1881 году Мельников возвратился на постоянное жительство в родной Нижний Новгород; там он и умер — 1 февраля (старого стиля) 1883 года.
Более века прошло с тех пор, как были написаны произведения Павла Ивановича Мельникова. Это такой срок, за который умирают и некоторые литературные величины. Наследие Мельникова живо и ценно по-прежнему, и если какая перемена произошла с ним, то только та, что бывает с крупными бытописателями: из беллетристов современности Мельников стал писателем историческим.
Всё то, что описывал он, уже отошло в историю. Уже нет скитов на том месте, где они стояли и где высились раскольнические часовни с восьмиконечными крестами и стояли тихие кельи скитниц. Всё это уже стоит в перспективе истории, всё это «миновало». Но Мельников жив и красочен, интересен и поэтичен, и назвать его имя – значит, проникнуться обаянием красивой русской старины, вспомнить умерший быт русского купечества. Немногие из писателей сохраняют в истории такой цельный и своеобразный облик.

Отредактировано Кассандра (2019-02-08 22:14:43)

Основные герои романов «В лесах» и «На горах» П. И. Мельникова
Сюжетной основой эпопеи Мельникова-Печерского стали, главным образом, истории двух семейств: Потапа Максимыча Чапурина (составляющая роман «В лесах» и заканчивающаяся во второй части) и Марко Данилыча Смолокурова (история жизни его семьи описана в романе «На горах», но впервые читатель знакомится с ним и с его дочерью ещё в первой части). В неспешное течение этих историй вплетаются судьбы других героев, почти каждый из которых вводится в роман в контексте своей семейной истории, её взлётов и падений, радостных и тяжёлых времён. Так, в эпопее (кроме Чапуриных и Смолокуровых) прослеживаются семейные судьбы Заплатиных, Колышкиных, Лохматых, Залетовых, Дорониных, Масляниковых, Меркуловых и другие.
Легко можно было бы признать в подобной структуре романа однообразие композиционных приёмов, однако суть дела скорее в ином. Через все эти истории и судьбы прослеживается одна из главных тем и проблем произведения: каждая семья выступает здесь как маленький мир, «построенный по своим законам и обычаям, в чём-то основном неуловимо перекликающийся с укладом жизни других семейных гнёзд» [Николаева, 1999, с. 28]. И дело не только в общей принадлежности их к довольно замкнутому миру староверов, но в общности стоящих в основании этого мира нравственных законов и в том, что все они, независимо от своей принадлежности, регулируются в конечном итоге законами и влиянием внешнего мира, характером развития всего общества.
Постоянно возникающие в процессе повествования семейные истории расширяют и углубляют отражение картины жизни в эпопее, дают основание для обобщений и типизации.
Автор вводит читателя и в богатый дом Потапа Максимыча, старовера-тысячника, купца-промышленника, знакомит со всеми его интересами и расчётами, ведёт его и в женскую старообрядческую обитель, в общество
«матерей», «черничек», «беличек», «стариц и старцев», и на тайную службу в раскольничьей молельне, и на исступлённые «радения» (в романе «На горах», где ярко изображены секты хлыстов), и на религиозные беседы и споры начётчиков, даёт ему возможность присутствовать и на девичьих супрядках и вечеринках, и на свадьбе уходом, и на народных празднествах от крещенского сочельника до окончания лета, побывать и на волжской пристани, на ярмарке и в мастерской кустаря, в зимнице лесовщиков, в трущобах дремучих ветлужских лесов и в скитах старцев, промышляющих «золотым делом», то есть подделкой ассигнаций. Всюду автор в своей сфере, хорошо ему знакомой по личным наблюдениям, по документальным данным или по рассказам и преданиям.
И перед читателем проходит бесконечный ряд в высшей степени характерных сцен с длинной вереницей своеобразных типов мужских и женских.
Все эти сцены и типы характеризуют собою два особых мира заволжских лесов, хотя и неразрывно связанных между собою: с одной стороны, мир торгово-промышленный, деловой, капиталистический, с другой — мир заволжских скитов, молелен, мир религиозно-бытовой.
Во главе первых стоит, бесспорно, крупная фигура капиталиста-торговца Потапа Максимыча Чапурина. В критике считается прочно установленным факт, что писатель рисовал Чапурина с натуры, и оригиналом был для него миллионер П. Е. Бугров, покровитель заволжского раскола. Черты типично русского человека были крепки в Бугрове не менее, чем в Чапурине.
Многократный миллионер, он, по рассказам, не отказался от прежнего простого образа жизни до самой смерти. Так, на пароходах он ездил третьим классом, буфета не признавал, брал с собою ржаной каравай с огурцами и луком и носил самую скромную одежду.
Всегдашний дар объективности сослужил здесь писателю огромную службу. «Сквозь налёт деспотизма и самодурства на вас смотрит из Чапурина славная русская душа, талантливая и богатая, широкая в щедрости
и любви и органически неспособная ни на что низкое» [Измайлов, 1909, с. 8].
Все те качества, что, по его представлению, способствовали сбережению лучших народных традиций, сконцентрировал Мельников в образе Потапа Максимыча Чапурина.
Мельников подчёркивает, что Потап Максимыч родом из крестьян. Он не порывает с родными местами, не тянется в город. Чапурин для автора своего рода былинный богатырь, наделённый почти сказочными возможностями, правда, в соответствии со временем побеждающий врагов не мечом-кладенцом, а весьма прозаическим оружием — капиталом, но и домостроевские порядки в семье поддерживает только внешне. Стоит Насте заявить, что она себя «погубит», а за немилого не пойдёт, и грозный отец растерянно стихает. При всём своём непомерном честолюбии и привычке к «куражу» Чапурин — человек добрый. Он помогает бедным, наравне с родными дочерьми воспитывает сироту Груню. С женой Потап Максимыч живет в согласии, дочерей, особенно Настю, нежно любит.
Гроза служащих, хозяин, не сносящий возражений, Потап Максимыч метко и сразу чувствует дельного человека и готов без всякого стороннего побуждения сам оценить и отблагодарить усердного работника. Весь замкнувшийся в заветах и преданиях благочестивой старины, он чужд её суетных предрассудков и «безродного человека, в котором увидел умную голову и порядочность, готов ввести в свой дом и в свою семью, не считаясь с тем, что это невместно ему как тысячнику, и с тем, что об этом скажут»
[Измайлов, 1909, с. 8].
Крепко и грозно несёт он власть над своими подчинёнными, как и над своей семьёй, но ничто человеческое ему не чуждо.
И Мельников умеет показать в этом кряжистом и могучем человеке всего лишь несчастного отца, когда Чапурин узнаёт о падении своей дочери Насти с тем же обласканным и пригретым Алексеем. Сцена, где Чапурин вызывает к себе соблазнителя покойной дочери и оделяет его ассигнациями, не имея сил дольше жить вместе со своим обидчиком и, может быть, виновником дочерней смерти, — полна глубокого трагизма и жизненной правды. Восклицание: «тяжелы ваши милости» — вырывающееся из уст подлинно «подавленного его великодушием Алексея, позволяет почувствовать действительную душевную тугу того, кто должен принять это великодушие от человека, в котором до тех пор видел только хозяина и грозу» [Измайлов, 1909, с. 8].
Мельников не скрывает и хищнических устремлений Чапурина (авантюра с ветлужским золотом), и его самодурства. Порой он даже иронизирует над Потапом Максимычем. Передавая мечты купца о том, как он «выйдет в миллионщики», автор так строит его внутренний монолог, что читатель невольно вспоминает Хлестакова, расхваставшегося на балу у городничего.
Чапурин воображает себя владельцем такого дома в Питере, что все так и ахают. Ему представляется, что он «с министрами в компании», «обеды задаёт». «Министры скачут, генералы, полковники, все: «Потап Максимыч, во дворец пожалуйте...» [Мельников, 1993, т. 1, с. 148].
Чапурин имеет и свой взгляд на раскол. Он, как человек исключительно деловой, осуждает безделье приверженцев скитской жизни и не верит их святости, невзирая на то, что его сестра, мать Манефа, стоит во главе одного из известных скитов. „Сколько на своём веку перезнавал я этих иноков да инокинь, — говорит Потап Максимыч, — ни единой души путной не видывал. Пустосвяты, дармоеды, больше ничего!.. В скитах ведь всегда грех со спасеньем рядом живут" [Мельников, 1993, т. 1, с. 40].
Тем не менее, Потап Максимыч, как влиятельный купец, благодаря своим связям в губернском городе и хорошим отношениям с полицейскими и другими властями, считает своим долгом, насколько возможно, устранять все беды и напасти, постоянно грозившие чернораменским и керженским раскольничьим скитам, и ограждать таким образом старую веру. Чапурин не выходит за пределы старообрядческого круга, но вовсе не потому, что он подлинно религиозен. «И раскольничал-то Потап Максимыч потому больше, что за Волгой издавна такой обычай вёлся, от людей отставать ему не приходилось. Притом же у него расколом дружба и знакомство с богатыми купцами держались, кредита от раскола больше было».
«Чернохвостниц», которые материально во всём от него зависят, Чапурин в грош не ставит. «Работать лень, трудом хлеба добывать неохота, ну и лезут в скиты дармоедничать... Вот оно и всё твоё хваленое иночество!..» — с презрением говорит он [Мельников, 1993, с. 52].
Потап Максимыч придерживается раскольничества потому, что это стало образом и устоем их жизни. Для Чапурина же расшатывание устоев жизни, обычаев, нравственности и веры — явления одного порядка. В одной из бесед с Колышкиным он говорит: «Ум, Сергей Андреич, в том, чтобы жить по добру да по совести и к тому же для людей с пользой». В этих словах Чапурина заключена суть народного понимания основ жизни. Еще в словаре В. И. Даля в определении слова «нрав» сказано, что «ум и нрав слитно образуют дух», то есть то, без чего (наряду с плотью и душой) нет человека.
В чапуринском же понимании ум как раз и выражается в жизни, соответствующей нравственному закону добра и совести. И хотя писатель не скрывает «тёмных» сторон характера Чапурина (он крут на расправу, своеволен в семье, часто груб, а иной раз разудало весел), сокровенные его мысли перекликаются, как ни странно это сравнение, с услышанными Константином Левиным словами о старике Фоканыче, который «для души живёт. Бога помнит».
Как ни сложно сопоставлять образы дворянина Левина, размышляющего о жизни Фоканыча и «тёмного» купца Чапурина, строй их мыслей определяется, как представляется, именно эпохой 70-х: не растеряться перед нашествием чуждой силы, не потерять в себе человека, найти нравственную опору жизни [Николаева, 1999, с. 31].
Потап Максимыч очень скромен в своих личных потребностях. Конечно, дом его один из лучших в Заволжье. Но только по мужицким масштабам и вкусам. Чапурин задаёт обильные «пиры», но и это больше всё из того же наивного — мужицкого ещё — тщеславия. Знаменитый «купецкий» разгул ему чужд, и в этом смысле деньги для него не соблазнительны. Богатство он больше всего ценит за то, что оно даёт ему «почёт и уважение». Но влияние и власть ему нужны не только для того, чтобы потешить своё славолюбие. В нём жила постоянная мечта о деятельности в масштабах всей России; о такой деятельности, которая приносила бы благо всей стране. За такие большие дела, мечтал Чапурин, не грех было бы принять и благодарность русских людей.
Недаром Мельников-Печерский передаёт в романе размышления-мечты Потапа Максимыча. На первый взгляд может показаться, что они схожи с мечтами Алексея Лохматого. У Алексея «только теперь... и думы, только и гаданья, каким бы ни на есть способом разбогатеть поскорее и всю жизнь до гробовой доски проводить в веселье, в изобилии и в людском почёте» [Мельников, 1993, с. 143]. Чапурин, размечтавшийся о богатстве, принесённом «земляным маслом» (золотом), видит совсем другую в существе своём картину: тут и богатство, и почёт, и уважение, и дом в Питере, и заграничный торг, но как конечная цель богатства — другое: «Больниц на десять тысяч кроватей настрою, богаделен... всех бедных, всех сирых, беспомощных призрю, успокою... Волгу надо расчистить: мели да перекаты больно народ одолевают... Расчищу, пускай люди добром поминают... Дорог железных везде настрою, везде...» [Мельников, 1993, с. 147]. Чапурин мечтает не просто о богатстве, а о заслуженном почёте и добрых делах, для него неправедный путь — безнравственный обман.
Отношение к купечеству было у нас в последние десятилетия во многом искажено и социологическими оценками, и образами дельцов «тёмного царства» из пьес Островского. «Тёмное царство» тоже было — это объективный факт русской истории, но были не только самодуры и бесчестные корыстолюбцы, недаром современники упрекали иногда драматурга за однобокость изображения купечества, которое он, по обстоятельствам своей жизни и службы, лучше всего знал с дурной стороны.
Увидев положительное, даже созидательное начало в купце, который раньше рисовался, главным образом, смешным или плутоватым, Мельников-Печерский в подходе к этой теме во многом опередил своих современников.
Мысли Чапурина, особенно его мечты расчистить ради пользы людей русло Волги, так перекликаются с мечтами героя П. Д. Боборыкина Василия Тёркина из одноимённого романа 1892 года о том, чтобы получить в свои руки землю по берегу Волги не ради собственности, а ради того, чтобы, насадив лес, защитить реку, берега которой обезображиваются хищническими вырубками. Есть в Чапурине что-то и от героя повести И. С. Шмелева «Росстани» (1913), Данилы Степаныча Лаврухина, в последние месяцы перед смертью мысленно просматривающего всё доброе и случайное, что сделано им для земляков. Этот ряд можно было бы проиллюстрировать и многими историческими примерами. На эту сторону личности Чапурина не принято обращать серьёзного внимания, напротив, в его добрых делах (воспитание сироты Груни, помощь Колышкину, стряпке Никитишне, бескорыстная помощь больному Смолокурову, а затем его осиротевшей дочери Дуне) часто видится безжизненная идеализация героя.
Здесь бы хотелось подчеркнуть в этой связи две особенности Чапурина: он купец и старовер. Пора вспомнить о том, что купечество сыграло значительную роль в русской истории и культуре второй половины XIX века.
Если «В лесах» показана купеческая жизнь в глубинке, то «На горах» нарисована обширнейшая панорама городского образа жизни. Если попытаться найти слово, которое наиболее полно характеризует сущность буржуазной жизни, как её представлял Мельников, то самым подходящим окажется слово преступление. В своём романе он не говорит о бережливости и трудолюбии первозаводителей миллионных состояний. И не случайно. Хвалители буржуазии именно эти качества объявляли основой могущества капитала.
Мельников на всём пространстве романа — особенно во второй его части, «На горах», — настойчиво проводит мысль, что это могущество замешано на преступлении. Поташовские, смолокуровские мильоны, самоквасовские и доронинские богатства были добыты грабежом в буквальном смысле слова.
Всякий, кто лишь прикоснётся к миру стяжательства и барыша, неизбежно втягивается в преступление. В этом смысле характерна фигура Марка Смолокурова.
Сам он грабежом на большой дороге не занимался. Да, по-видимому, и не был предрасположен к этому. В молодости ему были доступны чистые человеческие чувства. Когда случилось несчастье с его братом Мокеем, Марк был искренне опечален; он долго и упорно, не жалея денег, разыскивал его.
Смолокуров преданно любил свою жену и глубоко страдал после её смерти. Всю свою жизнь посвятил он потом воспитанию дочери Дуни, в которой души не чаял. Но его «дело» без преступлений вести было невозможно. Грубый обман, насилие, подкупы, убийства — всё это неизбежные спутники выгодных «законных» торговых оборотов. И опустела его душа, очерствело и ожесточилось сердце. Боязнь лишиться половины капитала заставляет Смолокурова долго бороться с собой, с самыми тёмными своими мыслями при известии о возможности спасти из татарского плена брата. Теперь Мокей прежде всего — претендент на долю в капитале. Капиталы чуть не превращают в жертву сектантов и Дуню Смолокурову.
В романе «На горах» даны картины «деятельности» купцов, которые пользуются уже новейшими средствами обогащения: составляют дутые акционерные компании, пишут необеспеченные векселя, объявляют мнимые банкротства. Автор возлагает надежды на молодое поколение купцов более образованных и справедливых. Купцы вроде Никиты Меркулова или Дмитрия Веденеева, великолепно знающие все ухватки новых дельцов, может быть, вытеснят Орошиных и облагородят купеческие нравы? По-видимому, такого рода предположения Мельникову-просветителю были не совсем чужды. Но как это осуществится, он не мог себе представить. Потому-то и фигуры этих молодых людей несколько бледны и невыразительны.
Более всего подвержен изменению в повествовании образ Алексея Лохматого. Этот парень описан Мельниковым в начале дилогии как богатырь, которому ни в работе, ни в красоте равных нет. Но автор сразу замечает: «И умен же Алеша был, рассудителен не по годам… Деньгу любил, а любил её потому, что хотелось в довольстве, в богатстве, во всём изобилье пожить, славы, почёта хотелось…» [Мельников, 1993, с. 29]. Путь от наёмного рабочего до купца первой гильдии пройден благодаря не честному труду, а обольщению и предательству. Недаром ещё в начале романа Алексею Лохматому везде слышатся лишь «одни и те же речи: деньги, барыши, выгодные сделки. Всяк хвалится прибылью, пуще смертного греха боится убыли, а неправедной наживы ни един человек в грех не ставит», так же как не расчёт сводит Настю Чапурину с Алексеем. Трусость Алексея, изменяющая отношение к нему Насти, вызвана не только качествами его характера, но и полной уверенностью в невозможности счастья с Настей из-за экономического неравенства в положении его семьи и Чапуриных. В конце концов, «нравственная гибель всей семьи Лохматых и физическая гибель Алексея определяются также пришедшими им в руки бешеными, лёгкими деньгами» [Николаева, 1999, с. 25].
Ещё более, пожалуй, удачны у Мельникова женские типы, в самом центре которых стоит строгая как бы застывшая фигура матери Манефы, суровой на вид игуменьи, не погасившей, однако, ещё своего внутреннего живого пламени, и потому снисходительной к веселью и промахам молодости. Она крепко держит старый уклад, содержит в достатке свою обитель, пользуясь щедрыми приношениями своего брата Потапа Максимыча и других благодетелей, блюдёт мудрое домостроительство, давая отпор всякому новшеству, обуздывая неопытное легкомыслие молодости и упрямую гордыню старости.
Горькое несчастье пригнало Матрёну Чапурину в обитель «невест христовых». Будучи дочерью богатого крестьянина, полюбила она бедного парня – Якима Стуколова. Не разрешил суровый отец идти за него. В скитах решила Матрёна скрыть позор девичий. Тёмный страх наказания божьего, внушённый скитницами, рассчитывавшими поживиться подачками её богатого отца, заставили Матрёну стать инокиней Манефой. Должно быть, она искренне верила в старообрядческого бога. Но к чему привела её эта вера? Даже успокоения не дала она ей. Крайним напряжением незаурядной воли своей Манефа заставила себя забыть «мирские» радости. Только при внезапной встрече с Якимом в доме Потапа Максимыча дрогнуло её измученное, очерствевшее сердце, дрогнуло и замерло — теперь уже навсегда.
В её обители жизнь трудовая, но без лишнего отягощения; всё здесь делается с крестом, сопровождается молитвою и «метаниями» (поклонами).
Белицы занимаются рукоделиями, изготовляя разные заказы и подарки для благодетелей или украшения для моленных икон; уставщицы и канонницы должны уметь истово читать по божественному и знать пение церковное, чтобы могли справлять уставную службу по Минее, чтобы умели петь «по крюкам» и даже «развод демественному и ключевому знамени» могли бы разуметь. Но эти «полуотшельницы-полумирянки» с тихим ропотом переносят свою затворническую жизнь и рады всякому заезжему гостю, особенно доброму молодцу. Протест молодого сердца иногда разгорается волей, и тогда нисколько не поможет неусыпная бдительность строгих стариц.
Мужской элемент обителей, помимо заезжих гостей-благодетелей, составляют разные подозрительные старцы, странники, бегуны, скитальщики, «послы» из Москвы, из Вятки, из Бело-Кринидкой епархии. Среди них выделяется своей типичностью сладкоречивый, умильный и падкий до искушений московский «посол» Василий Борисыч. Приехал этот купеческий сын из Рогожской с письмом к матушке Манефе и зажился в обители, ухаживая за всеми смазливыми девушками с повторяемым ежеминутно набожным восклицанием: „Ох, искушение!" Выдумал он учить белиц московскому демественному пению, но оно заменилось у них шутками, смехом да переглядываниями, и не может вырваться Василий Борисыч из обители. Белицы в нём души не чают, тем более что он человек с поэтическими наклонностями и голосистый певец. И с инокинями он умеет поддержать приличную беседу. Он внимательно и подобострастно выслушивает, как поучает его мягкосердная и набожная мать Виринея: «Ко всякому человеку ангел от Бога приставлен, а от сатаны - бес. Ангел на правом плече сидит, а бес — на левом. Так ты и плюй налево, а направо плюнешь — в ангела угодишь» [Мельников, 1993, т.1, с. 538]. Иногда Василий Борисыч не прочь вступить и в богословские споры. Словом, это тип бездельника, который, будучи полон сил, живёт без определённых занятий и, как сыр в масле, катается в обители.
Тип протестующей белицы особенно удался автору в лице Фленушки, молодой красивой послушницы, полной жизни и огня. Бойкая, энергичная, плутоватая, она устраивает любовные свидания, способствует свадьбам белиц уходом, радуясь на чужое счастье; она первая заводчица на всякие шалости и вольности: песню ли мирскую затянуть, или заезжего молодца одурачить. И всё сходит с рук этой балованной любимице матери Манефы, которая уже на смертном одре напрасно убеждает свою родную дочь Фленушку принять иночество, обещая поставить её преемницей своей власти и богатства.
Судьба Фленушки — это самое тяжкое обвинение против всех старообрядческих обычаев и нравов. В изображении Мельникова Фленушка — воплощённая полнота и прелесть жизни. Умная, независимая, женственная, она заражала жизнерадостностью и весельем всех, с кем встречалась, желала людям счастья и сама рвалась к нему. Но она родилась и выросла в скиту. Инокини и белицы, видя, как игуменья во всём потакает Фленушке, заискивали перед ней; общая «любимица», она делала, что хотела, и это постепенно приучило её к своеволию. Фленушка уже не представляла себе, как она сможет укротить свой нрав. Тут одна из причин того, почему она боялась выйти замуж за Петю Самоквасова: «...любви такой девки, как я, тебе не снести» [Мельников, 1993, т.2, с. 401]. Всем этим и воспользовалась Манефа, чтобы подавить волю дочери. Долго не покорялась Фленушка, но в конце концов «анафемская жизнь», как называла она скитское существование, сломила её. Мельников провожал свою любимую героиню на иночество, как на смерть.
Фленушка - быстрая, как ртуть, озорная, лукавая, подвижная, любимица обители, огонь-девка, озорь-девка, угар-девка, баламутка и своевольница - как горько смиряет она себя, как скручивает, как мучительно душит в себе живое, склоняя голову под чёрный куколь. С жизнью прощается! Ещё перед иночеством говорит она своему возлюбленному: «Сорная трава в огороде... Полют её, Петенька... Понимаешь ли? Полют... С корнем вон... Так и меня» [Мельников, 1994, т. 1, с. 368].
Хитростью отсылает Петеньку на три дня из обители, чтобы не видел пострига: Петенька такого не выдержит. Петенька – «жиденек сердцем»...
Петенька потом кинется: «Фленушка!»— а Фленушки уже не будет, вместо Фленушки с каменной твердостью глянет сквозь него новопостриженная мать Филагрия: «Отыди от мене, сатано!» [Мельников, 1994, т. 1, с. 389].
В журнале "Русская старина" за 1887 год была опубликована история прототипов, с которых писана любовь Фленушки и Самоквасова. Нет, "забубенным гулянием", в котором утопил добрый молодец "горюшко- кручинушку", там не обошлось. В жизни-то Самоквасов иначе расстался с матерью Филагрией: он её убил, труп запер, послушницам, уходя, сказал, что игуменья спит: не приказала-де беспокоить. Час спустя послушницы всё-таки обеспокоились, взломали дверь и увидели игуменью, привязанную косой к самоварному крану и с ног до головы ошпаренную: она умерла от ожогов, не издав ни звука. Следствия не было: раскольницы избежали огласки — и сошла в могилу мать Филагрия, она же огневая Фленушка, так же, как сходит в межу сорная трава, выполотая с огорода, — беззвучно и безропотно.
Движущей силой судьбы героев почти всегда является капитал. Ведь разве Маше Залетовой выпало бы на долю столько страданий, если бы её отцу не втемяшилось во что бы то ни стало завести пароход и разбогатеть ещё больше, разбогатеть без предела? И ещё две жертвы. Евграф Масленников не мог защитить ни себя, ни своей чистой любви; он об этом и подумать не смел; он твёрдо знал: у кого богатство, у того и «воля» — то есть полный произвол. Он сгинул где-то, а его возлюбленной Марье Гавриловне, вынесшей все надругательства старика Масленникова, предстояло ещё раз пережить и любовь, и унижения. Мучитель был другой, а причина мучений та же: богатство, дух стяжательства.
Наряду с Фленушкой и Настей Чапуриной можно поставить Дуню Смолокурову, одну из героинь романа «На горах»; это, правда, несколько бледный, но тоже поэтический и идеальный образ, от которого «веет чем-то национально-чистым» [Янчук, 1911, с. 199].
Дуня Смолокурова тоже искала свет «истинной веры». С самого раннего детства её окружали скитницы и канонницы, а растила и лелеяла убитая безысходным горем тёмная староверка Дарья Сергеевна. Но детским своим сердцем чуяла Дуня, что люди — и прежде всего её родной отец — в делах своих поступают не по «слову божьему». От старообрядческих скитов и молелен дошла она до хлыстовских радений. Что помогло ей освободиться из трясины хлыстовской обезличивающей мистики, от корыстного шантажа «божьих людей»?
«Слово божье»? Нет. Здоровое чувство отвращения и брезгливости отшатнуло её от исступлённого изуверства, от безобразного разврата во славу Господа Бога. И опять Мельникову было как будто бы уже некогда рассказать, какова была Дунина вера в Бога православной церкви.
Если романы Мельникова называют энциклопедией народной жизни, то его герои – страницы этой энциклопедии. Все они проходят в повествовании всякого рода испытания: любовь, богатство, слава, гибель близких…
Важным является то, насколько эти герои, пережив все перипетии, остаются верными нравственным законам. Тем самым автор подчёркивает, что судьбу человека определяет не наличие власти и не количество денег, её определяет Бог, который судит по степени соблюдения тех нравственных ценностей, что являются основополагающими в жизни человека. Поэтому в конце романа каждому воздаётся по делам своим.

Отредактировано Кассандра (2019-02-09 18:12:45)