Глава 1 - Иеронима
      Тишина гостиной палаццо Бельтрами казалась бы мне угнетающей, не нарушай её тихая и неторопливая мелодия, извлекаемая из лютни тонкими пальцами Хатун — напевающей вполголоса старинную балладу. Как назло, её исполнение баллады о женщине, ждущей возвращения мужа из крестового похода, пробуждало во мне одновременно светлые и окрашенные печалью воспоминания: три дня и единственная брачная ночь, что я и Филипп провели вместе, слишком мало… Так мало нам было отмерено судьбой быть вместе, прежде, чем он уедет воевать за своего сюзерена, и неизвестно, суждено ли мне снова увидеть супруга.

— Может быть, в бою неравном
Ты стрелой врага сражён
И в могиле безымянной
Ты давно похоронён.

Тебя некому оплакать,
Кроме ветра, в тех краях.
И никто теперь не знает,
Где покоится твой прах, — пропела Хатун своим сопрано.

Конечно, голос у Хатун очень нежный и чистый, но невольно возникло ощущение, что этой балладой она захотела меня добить. Будто нарочно именно эту песню выбрала о жене, проводившей мужа в опасный поход, откуда он может и не вернуться, и теперь терзающейся неведением о том, что с ним. Будто нарочно решила исполнить песню, так созвучную с моим душевным состоянием.

С того дня, как Филипп уехал, миновало два месяца, над городом властвовал апрель, но эти прошедшие два месяца показались мне двумя столетиями — за которые, я думала, состарюсь.

Никогда ещё ход времени не тянулся для меня так медленно, всё окружающее виделось померкшим и внутри ощущала себя пустой. Первые три дня я провела закрывшись в своей спальне, наотрез отказываясь спускаться вниз, ни с кем не желала разговаривать, кроме приносившей мне еду Хатун. Из того, что татарка приносила мне, чтобы подкрепить мои силы, я притрагивалась только к тёплому молоку с мёдом. Пища же оставалась нетронутой. Так тяжело и сумрачно было на душе, что я не могла себя заставить проглотить ни кусочка. Казалось, если попробую съесть хоть крошку, непременно ею подавлюсь, и не на минуту не оставляло чувство, словно падаю в тёмную бездонную пропасть, откуда нет шанса выбраться.

Даже моя добрая наставница Леонарда не могла ничего тут поделать, как бы ни упрашивала меня поесть хоть немножечко, и даже ласковые уверения от Хатун в духе «Хозяйка, мессир Филипп обязательно вернётся к тебе живым и здоровым» не дарили и крупицы утешения.

Мне бы хотелось броситься следом за мужем, но не разбивать же своим побегом сердца Леонарды и собственного отца, которые безмерно меня любят…

Три дня я или безвылазно сидела у себя в комнате, закутавшись в одеяло и глядя потухшим взглядом в стену, или свернувшаяся в клубок лежала на кровати и крепко прижимала к себе простынь, на которой предавалась любви с супругом. Но на третий день добровольное заточение нарушило то, что порог моей комнаты переступил отец, не обратив внимания на моё бессильно-гневное «Оставьте меня в покое!».

— Ну, всё, Фьора! Мне это надоело! Хватит! — Решительным шагом отец прошёл к моей кровати и присел на край. — Донна Леонарда, Хатун, — позвал он мою гувернантку и камеристку.

Следом за отцом вошли Хатун, держащая поднос, на котором стояли глубокая тарелка
дымящегося бульона и стакан молока, и скрестившая руки на груди Леонарда. Хатун поставила поднос на столик рядом с кроватью.

— Синьор Бельтрами, не собираетесь же вы… — Леонарда грустно покачала головой.
— Помогите мне, а то уже поперёк горла её голодовки! — отец провёл указательным пальцем по шее.

— Отец, неужели ты можешь быть таким жестоким? — горестно прошептала я осипшим и ослабшим голосом, подняв на него переполнившиеся слезами глаза. — Как ты не можешь понять, что мне и без того плохо, что я разлучена с любимым мной человеком… мне кусок в горло не лезет, смотреть на еду не могу!

— Это я-то жестокий?! Я, что ли, морю себя голодом — издеваясь над собой?! — не сдержал отец гневного выкрика, напугавшего меня — ведь раньше за отцом никогда не водилось такого, чтоб он повышал на меня голос. — Ты же себя настолько истощила, что скоро за метлой сможешь спокойно прятаться, и тебя не будет видно! Только взгляни, что ты с собой сделала! — резким движением отец схватил со столика моё небольшое зеркальце и поднёс к моему лицу.

Поверхность отразила девушку с опухшими от постоянных слёз глазами и тёмными кругами под ними, заострившимися скулами и носом, похудевшими щеками и пепельно-бледным цветом лица.

— Фьора, милая, — Леонарда присела рядом с отцом и ласково потрепала меня по щеке, — прошу тебя, хоть бульон поешь, что я тебе приготовила. Всё есть не заставляю… хоть чуточку, — упрашивала она меня.

— Хозяйка, нельзя же так, ты ведь себе этим вредишь, — Хатун прикусила нижнюю губу и смахнула слезу, — так и заболеть недолго.

— Значит, так, Фьора, — отец взял меня за плечи и усадил, — выбирай: либо ты сейчас поешь бульон и выпьешь молоко сама, либо придётся тебя насильно кормить!

— Неужели вам всем ничуть меня не жаль? — беспомощно я обвела взглядом отца и Хатун с Леонардой. — Почему бы просто не оставить меня в покое? Да на меня и мои чувства вам наплевать!

— Прекрати! — оборвал меня сурово отец. — Если нам всем действительно наплевать на тебя, как ты заявила, что мы тогда здесь все в твоей комнате делаем, Фьора? И я, и донна Леонарда с Хатун — все жутко за тебя переживаем, — смягчился и потеплел его голос, — ты замкнулась в себе, не выходишь из комнаты, отказываешься есть… Думаешь, мы можем спокойно закрывать на это глаза? Доченька, пожалуйста, хватит. Хватит мучить себя и нас, довольно этой голодовки. — Вкрадчивая нежность и горечь в отцовском тоне, его печальное лицо, будто у мученика…

Устыдившись того, что доставила столько огорчений отцу и Леонарде с Хатун, так тревожащимся обо мне, я покраснела и опустила голову. Предаваясь сожалениям о любимой себе, я пренебрегла чувствами близких мне людей, хоть и не по злобе, причинив им страдания, не замечала ничего в своём горестном эгоизме…

— Я и в самом деле… — усилием воли я не дала дрожи в голосе возобладать, — настолько погрузилась в свои переживания, что совершенно не была чуткой к вам, и ничего вокруг не замечала… Простите меня…

Без насильного кормления обошлось — хоть и без особого аппетита, но бульон мною был съеден и молоко выпито.

  Благодаря поддержке с заботой моих близких мне удалось взять себя в руки, ради них старалась не поддаваться меланхолии. Мы снова, как того и хотел отец, возвратились жить во дворец Бельтрами на реке Арно. И как будто всё идёт своим чередом, и над сердцем вроде бы не маячит беда. Пока же мне только и остаётся, что жить ожиданием Филиппа или хотя бы весточки от него, надевать на лицо маску безмятежности (не заставлять же отца и Леонарду с Хатун лишний раз тревожиться обо мне) и встречать возвращающегося из деловых поездок отца улыбкой.

К тому же у меня есть то, что напоминает мне о муже — на тонкой и длинной цепочке подвешено массивное золотое кольцо с родовым гербом Селонже, которое я прятала под платьем.

   Леонарда ушла на рынок за покупками с самого утра, отец сегодня заседал в Сеньории.
Сидящая за столиком напротив меня Кьяра раздумывала над своим дальнейшим ходом в нашей шахматной игре, мои же мысли были далеки от шахмат, и я настолько была погружена в свои раздумья, что проворонила тот момент, когда Кьяра «съела» моего ферзя.

— Эй, Фьора, — Кьяра пощёлкала пальцами перед моим лицом, что вывело меня из состояния задумчивости.

— А? Что? Что такое? — очнулась я, отстранёно глядя перед собой и хлопая глазами.

— Ты будто уснула. Что случилось? Не следила за игрой и не заметила, что я съела твою фигуру…

— Да, наверно… Я просто задумалась кое-о-чём своём, не обращай внимания, — постаралась я улыбнуться Кьяре как можно беззаботнее, чтобы выражение озадаченности исчезло с её милого личика, но на мою подругу, похоже, это не подействовало — теперь в чёрных глазах юной Альбицци появилось выражение беспокойства.

— Фьора, ты изменилась… Мы часто видимся, и с каждой новой встречей я убеждаюсь в этом со всё большей очевидностью. Сегодня наконец я решилась с тобой поговорить.

— Кьяра, поверь, у тебя правда нет причин для беспокойства, — ласково улыбнулась я подруге, погладив её ладонь. Вот только Кьяру убедить в этом мне, видно, не удалось, если судить по тому, какая недоверчиво-скептическая улыбка появилась на её губах.

— Фьора, врать не умеешь совершенно, — нахмурившись, Кьяра покачала головой.

— В чём же ты видишь эти перемены?

— Ты стала меньше смеяться; в разговоре я часто замечаю, что твои мысли заняты посторонним. Ты или пропускаешь мои вопросы мимо ушей, или отвечаешь невпопад… Но кое-что настораживает меня ещё больше…

— Ещё больше? Господи, ты о чём?

— Позавчера, у Баптистерии, когда мы слушали старого исполнителя баллад, Джулиано де Медичи подошёл нас поприветствовать. Раньше при его появлении ты краснела, как мак. На этот же раз ты на него едва взглянула. Я думаю, он обиделся…

— Ничего страшного. Переживёт. Зачем ему женское внимание и восхищение, когда он занят одной Симонеттой. Это просто фатовство!

— Так вот ты как заговорила! Ты его больше не любишь?

— А разве я его любила? Не спорю… он мне нравился. Но теперь он стал мне нравиться меньше… значительно меньше…

  Ошеломлённая таким моим признанием, Кьяра чуть не сбила рукой тарелку засахаренных слив, но благодаря скорой реакции смогла поймать с краешка стола посуду с лакомством и на всякий случай отставила ближе к середине.

Хатун, не прерывающая своего пения и игры на лютне, понимающе переглянулась со мной.

— Догадываюсь, кто вытеснил Джулиано из твоей головы и сердца, — пробормотала Кьяра, вздохнув.

— Кьяра, вместо того, чтобы напрасно себя изводить — гадая, что со мной, не лучше бы пойти со мной погулять по городу? — поспешила я отвлечь Кьяру от того, о чём пока не была готова ей рассказать.

Когда-нибудь я наберусь храбрости рассказать Кьяре о том, что замужем, люблю и любима, и счастье в том, что это один и тот же мужчина. Когда кончится эта война между Карлом Бургундским и Людовиком XI, когда изменится политическая обстановка, когда мой муж вернётся с войны и явится за мной в дом моего отца…

Вот бы мне однажды представилась возможность пригласить Кьяру ко мне погостить в Селонже, где я и Филипп будем жить вместе!..

Не было ни одной ночи, чтобы я не возносила молитвы перед сном Всевышнему о благополучном возвращении ко мне Филиппа, хотя никогда раньше за мной не наблюдалось такого благочестия. Иногда сердце в груди сжималось от неясного чувства тревоги, воображение рисовало самые пугающие картины: мой муж, бьющийся в предсмертной агонии от множественных ран; терпящий лишения в плену или лежащий мёртвым на месте кровавой бойни, ставший пищей для ворон и волков.

«Господи, умоляю, хоть бы не сбылось!» — отчаянно стучала в моей голове мысль, а я мотала головой, словно желая таким способом прогнать кошмарные видения.

— Я поняла, это мы так уходим от темы, да, Фьора? — моя подруга недовольно поджала нижнюю губу и нахмурилась, но спустя несколько мгновений морщинки изгладились с её лба, и Кьяра примирительно улыбнулась. — Что же, надеюсь, хоть прогулка немного тебя оживит.

— Вот и прекрасно! — напустив на себя радостный вид, хлопнула в ладоши и встала со стула. — Хатун, ты пойдёшь с нами? — обратилась я к камеристке.

— Ты извини меня, хозяйка, — Хатун прервала своё пение и игру на лютне, — но я бы осталась дома с твоего позволения…

— Ну, что ж… тогда предупреди донну Леонарду и моего отца, что я прогуливаюсь с Кьярой. Не беспокойся, — тут же добавила я последнее, увидев, как Хатун открыла рот, собираясь возразить, — с нами ничего не случится, мы будем отсутствовать недолго.

***

Прогулка по родной Флоренции с подругой не подняла моего настроения, но перед Кьярой я изображала жизнерадостность, дабы не доставлять ей своим унылым видом лишних поводов для тревог обо мне и не портить настроение тем самым юной Альбицци.

На улицах Флоренции царило всегдашнее оживление; пахло отнявшей власть у зимы весной — весной, с её запахами сирени и глициний, ласковыми и согревающими солнечными лучами, играющими множеством бликов на серебристой глади реки Арно, щебетанием птиц и чистотой небесной сини. За сбором фиалок и боярышника, растущих вблизи невысокой каменной стены, за которой открывалась вся панорама города и его окрестности, Кьяра что-то с увлечением мне рассказывала. Только я душой была не с ней, когда любовались видами города, подобному распустившемуся цветку, гуляли возле Епископского дворца…

Раньше вся нарядная красота моего родного города виделась мне яркой, во всём её пёстром многоцветии, сейчас же я смотрела на всё будто через бледно-серую завесу — укравшую краски.

Наслаждаться картинами расцветающей весенней Флоренции одной? Что в этом за радость? Намного приятнее совершать прогулку рука об руку с Филиппом, вместе бродить по улочкам города и любоваться отражающимся в реке Арно росчерками лилово-ало-розового заката, встретившись с ним взором — читать в его взгляде страстную любовь и тепло, когда он смотрит на меня, в такие моменты мир словно становится иным и я уже не я…

Увы, неумолимая правда в том, что мой Филипп далеко от меня, за сотню лье, и я даже не представляю, где его искать.

Даже в церкви, где решила с подругой послушать мессу, мыслями я была где угодно: в Бургундии со своим мужем, на полях сражений, но никак не в церкви с Кьярой.
Проповедь пожилого настоятеля я слушала в пол-уха, поддавшись воспоминаниям о пережитых днях слишком короткого счастья: первая встреча с мужем на балу у Лоренцо Медичи, первое свидание и первый поцелуй под суровыми сводами церкви Санта-Тринита… Думы переполняли мою голову весьма далёкие от духовного.

  Церковь я и Кьяра покинули сразу, как закончилась месса. Проводила подругу до её дворца, на прощание расцеловавшись в обе щёки.

Домой вернулась, когда солнце перестало греть и похолодало. Заметила возле дворца мула в изящной красной сбруе, который вместе с двумя другими своими собратьями покорно стоял у коновязи. Труда узнать, кому они принадлежат особо не составило — надо же, выезд моей тётушки Иеронимы Пацци! Вот только интересно, что ей понадобилось? Навряд ли можно ждать от её визита чего-то хорошего, если вспомнить, как она угрожала мне в лавке Ландуччи.

Открыв двери и переступив порог, и передав плащ в руки слуги, я хотела подняться в кабинет, но остановилась, услышав оклик:

— Донна Фьора, подождите!

— Да, Паоло?

— Ваш отец синьор Бельтрами сейчас принимает гостью…

— Да, я заметила, Паоло. Иеронима Пацци, верно? — не дожидаясь ответа Паоло, быстрыми шагами пересекла внутренний дворик, где в ожидании хозяйки коротали время камеристка и лакей Иеронимы. Бегом я поднялась по лестнице и чуть не врезалась в пожилого Ринальдо — служившего ещё моему дедушке Никколо Бельтрами, доверенного моего отца.

— Где отец? У себя? — сходу задала вопросы Ринальдо.

— В органном зале, донна Фьора, но он не один.

— Мне известно, кто у него. Спасибо, Ринальдо!.. — выпалила я уже на бегу, торопясь поскорее к органному залу. Отец любил уединяться в этом просторном зале с расписанными фресками стенами и мраморным потолком, чья акустика ничем не уступала церковной.
«Странно, что отец принимает в нём малосимпатичную ему гостью, но может, просто её визит застал его врасплох?» — думала я, приближаясь к дверям, но замедлила шаг, услышав громкие голоса. Отец, вероятно, будет недоволен, если я появлюсь в самый разгар его спора с Иеронимой…

Из благоразумия я повременила с намерением дать знать им о своём присутствии — только очень осторожно, совсем чуть-чуть приоткрыла дверь и сразу же услышала отцовский голос, звенящий от ярости:

— Никогда, слышишь ты, никогда я не отдам дочь в жёны твоему сыну! Я от всего сердца жалею этого юношу. Ведь он не виноват в своём физическом уродстве. Но нельзя же требовать от молодой и красивой женщины, чтобы она всю жизнь провела подле такого мужа, как он…

— Из-за того, что он хром и уродлив? Но, по крайней мере, мой Пьетро сын честных родителей, он не незаконнорожденный, как некоторые!

— Никому ещё не приходило в голову ставить в вину Фьоре её внебрачное рождение, хотя все о нём знают!

— Ну конечно… но знают далеко не всё…

Наступившая тишина, в которой, как мне показалось, я различила неровное дыхание отца, насторожила. Порывалась взяться за дверную ручку, повернуть её, открыть дверь и войти, но что-то удерживало, не давая сдвинуться с места. Сковывало любопытство, к которому примешивалась изрядная доля страха.

Вот отец перевёл дыхание и вызывающим тоном человека, которому надоедают, спросил:

— Что всё это значит?

— Тебе действительно нужны мои объяснения? Франческо, ты побледнел, следовательно, прекрасно понял, на что я намекаю! Ты мне не веришь? Пожимаешь плечами?.. На здоровье: я могу выразиться и яснее. Наша дорогая Фьора, воспитанная тобою как принцесса, вовсе не твоя родная дочь. У тебя ведь никогда не было романа с чужестранкой. Она плод кровосмесительной и прелюбодейной связи, дочь родителей, приговорённых к смерти за их преступления бургундским правосудием. А ты подобрал её в грязи… — просачивался ядом в мои уши полный ненависти голос Иеронимы.

Обрушься на меня стены моего дома, и то бы я не была так потрясена. Покачнувшись, каким-то непонятным образом устояв на ногах, инстинктивно схватилась за драпировки и оперлась на спинку стула.

«Что за ересь несусветную несёт эта полоумная?» — негодующе билась в моём мозгу набатом мысль.

— И у тебя, разумеется, имеются доказательства? — спокойно спросил отец.

— У меня есть даже… свидетель. Некто, кто в угоду мне подтвердит эти слова. — Затем Иеронима насмешливо продолжила: — Дорогой кузен, видать, ты меня прекрасно понял. Теперь тебе ясно, что я ещё слишком великодушна, предлагая своего сына в мужья этому ублюдку. Таким образом несчастная до конца дней сможет пользоваться состоянием, которое ты ей оставишь. Ей повезло, что мой Пьетро влюблён и хочет на ней жениться. А я не желаю мешать его счастью. В объятиях твоей хорошенькой колдуньи он забудет о своём уродстве… А ей останется лишь рожать ему красивых детишек…

— А если я откажусь?

— Ты не откажешься! Ты прекрасно понимаешь, что хоть завтра я смогу подать на тебя жалобу. Ты обманул Сеньорию, ты посмел назвать флорентийкой ублюдка, которого следовало бы уничтожить ещё при рождении.

— И ты посмеешь выставить своего свидетеля? Иеронима, не забывай, что про тебя многое болтают. Ходят слухи, что ты ведёшь себя отнюдь не так благопристойно, как подобает вдове. Достаточно лишь заставить Марино Бетти признать, что он твой любовник, и ты поймёшь, как короток на расправу старый Джакопо. Коль скоро речь идёт о чести семьи, он не шутит… — взорвался отец, не в силах больше сдерживать гнев, а эта дрянь Иеронима порядком испытывала его терпение.

— А может быть он только порадуется, что на Пацци вдруг свалится такое огромное состояние, как твоё. Сейчас не может похвалиться богатством, и это его мучает. Я даже надеюсь, что он приложит все усилия к тому, чтобы мне помочь… но, разумеется, в таком случае и речи быть не может о свадьбе. Он на неё не согласится. Тебя осудят и лишат всего состояния, которое перейдёт ко мне, как к единственной наследнице. Твою Фьору просто отдадут Пьетро. Пусть он ей потешится!.. А когда она ему надоест, от неё легко будет избавиться, отправив в бордель. Теперь ты видишь, что в твоих же интересах принять моё предложение. Я обещаю, что мы будем жить в мире… и согласии!

«Откуда у отца вообще берутся силы столько её терпеть, и не позвать слуг, чтобы вышвырнули из нашего дома эту гадюку?» — думала я, до боли в костяшках сжав кулаки и подавляя в себе желание ворваться в зал, треснуть Иерониму чем тяжёлым и побольнее, вцепиться ей в волосы и выцарапать бесстыжие глаза, за шкирку выволочь её из комнаты и спустить с лестницы.

— Убирайся! Прочь с моих глаз!

— Ты поступаешь неразумно. Надеюсь, что ночью ты хорошенько всё обдумаешь и поймёшь, в чём твоя выгода. Завтра, в этот же час, я приду за ответом. А пока желаю тебе доброй ночи!

  Содрогнувшись от леденящего душу страха, я вдруг пришла в себя. Понимая, что Иеронима вот-вот выйдет из комнаты и застанет меня за подслушиванием у двери, тут же спряталась за драпировку, стараясь унять бешено стучащее сердце, казалось, способное пробить грудную клетку. С ног до головы меня покрыл холодный пот, и от ощущения, что под ногами у меня внезапно разверзлась бездна, утягивая во тьму, к горлу подступила тошнота.

В висках застучала кровь от негодования при виде Иеронимы — за которой я следила из-за слегка раздвинутой тяжёлой ткани — неторопливо и с высокомерным видом вышедшей из зала походкой уверенной в своей победе чёртовой императрицы, бросающей жадные взгляды на мебель и ценные вещи, украшающие интерьер.

Готова на что угодно спорить, уже представляет себя владелицей всего этого.

Никогда раньше в жизни меня не посещало страстное желание убить кого-либо, убить дико и жадно, чтобы эта мразь устала от своих же криков, уничтожить, стереть с лица земли, но впервые мне захотелось сделать персональное исключение для Иеронимы, причём с особой жестокостью — чтобы слышать её мольбы о пощаде. Теперь стал понятен смысл всей той разыгравшейся сцены в аптеке Ландуччи.

Бесшумно, не издавая ни единого звука и даже едва дыша, выйдя из своего укрытия, схватила тяжёлый бронзовый канделябр и стала подкрадываться к этой кобре в обличии человека, которая остановилась и залюбовалась стоящими на серванте серебряными безделушками. Про себя молилась, только бы она не обернулась.

«Она не сможет навредить. Ни отцу, ни мне, ни кому-либо ещё», — билась упрямо мысль.

Но тут, будто почувствовав приближение опасности, эта тварь быстро покинула зал, не обернувшись, удобный случай избавиться от Иеронимы упущен.

— Нет, Фьора! Не делай этого! — совсем неожиданно для меня отец бросился ко мне и схватился за канделябр.

— Или мы, или она! Не мешай мне!

Глупая затея — пытаться отобрать канделябр у отца, чья физическая сила явно превосходит мою, но я упорно пыталась, правда, окончилась борьба моим поражением. Вырвав этот канделябр из моих рук, отец поставил его на сундук.

Взглянув в лицо родителю, я почувствовала, как больно кольнуло отчаяние — Франческо Бельтрами, мой дорогой отец, так любящий жизнь, выглядел постаревшим на десять лет, глаза наполнены слезами. Не найдя, что сказать в утешение, чтобы хоть немного его приободрить, бросилась ему на шею.

Впервые вижу своего отца плачущим, таким разбитым, уничтоженным, и при виде его слёз хотелось плакать самой, но не получалось — ярость, ненависть, жгучее желание своими руками придушить Иерониму иссушило слёзы.

Не находила себе места, точно меня парализовало. Так и стояла в обнимку с отцом, крепко прижавшись к нему, гладила по спине и целовала в щёки, ласково утирала слёзы.
«Иеронима поплатится за то, что разрушила и втоптала в грязь то, что нам дорого и свято», — твёрдо решила я.

— Я не позволю ей, отец, не позволю, слышишь? — шептала я, мягко отстранившись от отца и бережно взяв за руки.

— И как ты ей помешаешь, Фьора? Как? — больно резанул его подавленный голос.

Господи, да лучше бы он проклинал всё и вся, кричал, крушил обстановку, что угодно — только не это состояние обречённости!

— Я что-нибудь придумаю, отец, обещаю, — хотя у меня ни малейшего понятия не было, как найти выход из положения, в котором очутились мы все.

Именно здесь и застала нас Леонарда.

— Что случилось? — пожилая дама выглядела ошеломлённой. — Я только что столкнулась с донной Иеронимой, которая приказывала мне, предварительно обозвав старой сводницей, складывать вещи!

— Бедная моя Леонарда, мы с вами на грани катастрофы, — проронил отец. — Эта женщина стала любовницей Марино. Он обо всём ей рассказал и даже проявил готовность свидетельствовать против меня… если только я не выдам Фьору за её сына…

— Но ведь, насколько мне известно, Фьора уже замужем. Следовало сообщить об этом Иерониме.

— Ни в коем случае. У меня есть слабая надежда исправить положение — честно рассказать обо всём Лоренцо. Он ненавидит Пацци, ко мне же питает уважение и дружеское расположение. Разумеется, если он узнает о браке Фьоры, то придёт в бешенство, но я промолчу об этом…

— Отец!.. Я действительно не твоя родная дочь? Всё, что говорила Иеронима — правда?.. — с тревогой заглянув ему в глаза, я ждала и одновременно боялась услышать ответ, и про себя молилась, чтобы всё сказанное Иеронимой оказалось ложью, чтобы отец разуверил меня в худших догадках.

— Так ты всё слышала?

— Всё! Стояла тут, приоткрыв дверь. Ах, отец! Это ужасно, а в дальнейшем будет ещё ужаснее! Я была так горда называться твоей дочерью! — не представляю, как только я не дала волю слезам, сдавившим горло. — И вот я никто… хуже, чем никто! Любой бродяга в праве меня презирать за то…

— Фьора, замолчи! Ради Бога, замолчи! Ты не можешь судить, пока всего не узнаешь! — неожиданно оборвал меня отец. — А для меня ты по-прежнему останешься дочерью, бесконечно дорогим ребёнком, которого я признал и люблю! А теперь пойдём в студиолу! Там, перед портретом матери, ты узнаешь правду. Эта горестная история хорошо известна Леонарде, а теперь её будешь знать и ты. Пойдём же, дитя моё!..

Раздавленная всем только что случившимся, ощущая себя как выпотрошенная тряпичная кукла, я дала отцу приобнять себя за плечи и увести вдоль длинной галереи до дверей, ведущих в уютную комнатку, где с портрета улыбалась похожая на меня каждой чертой молодая женщина. Леонарда, отослав Хатун, последовала за нами.

В студиоле я сидела на подушке возле кресла отца, крепко обняв себя за плечи и уныло разглядывая носки своих туфель.

После всего, что мне довелось сегодня подслушать, я думала, что меня уже ничем не ввергнуть в потрясение, но жестоко ошибалась.

Как рассказали отец и Леонарда, Иеронима в своей злобе и желчности вытащила на свет лишь отвратительные детали на самом деле очень трагичной и в то же время трогательной истории моих кровных родителей — Жана и Мари де Бревай.

Глубокий и выразительный голос отца рождал в голове образы города Дижона герцогства Бургундского, холодный и промозглый декабрьский день, свинцово-серые небеса.
Наводнённая людьми широкая площадь, скорбный перезвон колоколов и двое молодых людей — мужчина и женщина, брат с сестрою, стоящие у бушующей пропасти, держась за руки, стоят в жалкой телеге палача с такими прекрасными и одухотворёнными лицами без тени страха, и возникает впечатление, что приговорённые присутствуют на своём венчании, а никак не казни. Скорбная фигура старенького священника, напрасно старающегося удержать слёзы. Зловещий палач со скрытым маской лицом, возбуждение собравшейся на казнь толпы и потрясение отца при виде ужасной гибели моей матери.

Голос того, кто всего себя посвятил мне и моему счастью, срывался от гнева, когда он поведал о муже Мари — Рено дю Амеле, о его невероятных злобе и жестокости, скверном обращении с мамой, и о тщетных попытках моей родной (неизвестной мне) бабушки добиться помилования для своих детей у Карла Шароле и его отца герцога Филиппа, о деспотизме старшего де Бревая — Пьера — отца моих несчастных родителей.
В заключение отец поделился тем, как помешал дю Амелю убить меня, спас мне жизнь и решил удочерить, и как Леонарда без раздумий решила покинуть Бургундию вместе с моим отцом, чтобы помочь ему растить меня.

К окончанию этого тягостного повествования из глаз Леонарды лили потоки слёз, которые она утирала платком.

Меня же трясло от гнева и возмущения, щёки горели огнём:

— Все эти люди куда в большей степени заслуживают смерть чем… мои несчастные родители! И в первую очередь этот подлец дю Амель, а во вторую — Пьер де Бревай — отец, не пожелавший защитить собственных детей. Затем герцог Филипп и граф де Шароле. В них не нашлось ни капли жалости. Именно они санкционировали публичную казнь, позорную могилу, весь этот кошмар! — вскочив с занимаемой подушки, я нервными шагами мерила комнату.

— Фьора, герцог Филипп уже давно умер, что же до графа де Шароле, то он стал герцогом Карлом Смелым, и именно ему принёс клятву верности мессир де Селонже… — мягко напомнил мне отец.

Упоминание мужа заставило меня очнуться и возвратиться мыслями из тяжёлого прошлого в пугающее настоящее:

— Филипп!.. — мозаика событий и фактов в моей голове начинала складываться в картину, от которой мне становилось всё больше не по себе. — Он рассказал мне о Жане де Бревай! Он знал его раньше, ещё в те времена, когда служил пажом у графа де Шароле. Поражался нашему сходству… А он… он тоже всё это знал?

— Да… именно поэтому я и согласился на ваш брак.

Дыхание у меня перехватило, будто некто железной рукой сдавил горло. В глазах потемнело, и устояла на ногах только благодаря взявшей меня под руку Леонарде.

— Только не говорите, что для того, чтобы добиться моей руки, он применил тот же метод, что и подлая Иеронима — шантаж, — проронила я, не питая никакой надежды, что отец развеет эту мою догадку. Право, если и это окажется правдой, я уже не удивлюсь ничему. После всего, услышанного за один вечер, когда рухнуло всё тебе привычное и казавшееся нерушимым, удивляться?

Отец взглянул на Леонарду, словно в немом вопросе и ища у неё поддержки.

— Сер Франческо, надо сказать всю правду. У неё стойкая душа. Если она дознается об этом сама, будет ещё хуже.
— Отец, Леонарда права, — промолвила я, пока он собирался с мыслями, — лучше расскажи мне всю правду сразу — потому что моё воображение будет пострашнее даже самой жестокой действительности. Мне гораздо предпочтительнее знать все обстоятельства, чем питать иллюзии, пусть даже разбивать их вдребезги окажется больно… Я выдержу, отец.
— Что же, Фьора, не буду от тебя скрывать ничего, как ты и хочешь, — вздохнул он. — Ты угадала — мессир де Селонже применил тот же метод, желая любой ценой тебя заполучить, и объявил, что ни перед чем не остановится, чтобы добиться своего. Сходство поразило его, да, к тому же он родственник семьи де Бревай и мог быть в курсе той истории, что дитя Мари живёт во Флоренции у удочерившего девочку богатого торговца. Увидев тебя, он сразу же понял, кто ты, и заговорил с тобой о молодом оруженосце, желая проверить, знаешь ли ты…
— Отец, я так поняла, правда о моём замужестве мне пока известна не вся? — поинтересовалась я осторожно. — Филипп настолько меня любит, что пошёл даже на преступление или же тут тоже примешиваются тёмные мотивы? Прошу, не надо меня щадить, мне достанет сил принять это.
— Можешь не питать надежд, что он возвратится за тобой, увезёт в свой замок и представит при дворе своего господина. Всё, что ему было нужно — первая ночь на удовлетворение разожжённой тобой страсти и сто тысяч флоринов золотом в качестве твоего приданого на военные нужды Карла Смелого, ведь Лоренцо Медичи отказал ему в займе. Нет, брак твой заключён с соблюдением всех необходимых формальностей, ты настоящая графиня де Селонже. Тут только, разве что смерть в силах что-то поделать. Но твой супруг не вернётся, потому что ищет гибели на поле боя под знамёнами герцога Бургундского — женившись на дочери Жана и Мари де Бревай, он опорочил своё имя. И его могли покарать за это.

   У меня возникло ощущение, будто некто со всей силы ударил меня ногой в живот и в грудную клетку. Леонарда, наверно, думая, что я упаду, хотела поддержать меня, но я нежно отстранила её, тяжело осев на пол и закрыв лицо ладонями, поскольку не хотела показывать слёзы отцу и Леонарде.

— Скотина… тварь… подлец… — прерывисто цедила я сквозь зубы, дрожа от сдерживаемых рыданий. — Мразь! Я любила его, доверяла ему, так мечтала о семейном счастье… он же только хотел моего тела и этих чёртовых денег для этого трижды проклятого Карла Бургундского — не пощадившего своего молодого оруженосца и его сестру… Ненавижу их обоих, чтоб они оба после смерти в Аду горели, а в попутчики им — Рено дю Амеля и Пьера де Бревая!

  Молча сев рядом со мной, отец и Леонарда обняли меня, стараясь утешить. Я же оплакивала свои порушенные надежды и мечты. Столько лет считала себя дочерью одного из самых богатых людей Европы, а была лишь плодом проклятой любви брата и сестры. Свято верила любви ко мне Филиппа, а этот человек желал только моего тела и приданого, предал мои любовь и доверие к нему без всякой жалости, воспользовавшись моей неопытностью. Его презрение ко мне оказалось сильно до такой степени, что он предпочёл искать смерти на поле боя, чем жить рядом со мной. Уехал, даже не простившись, зная, что не вернётся, и что жена-на одну-ночь прождёт его всю жизнь, пока не потускнеют от выплаканных слёз глаза и метель седины не выбелит волосы. Все его слова любви, все клятвы — лишь красивая и глупая небыль, и за то, что тешила себя ею, я расплачиваюсь вкусом пепла сожаления и разочарования.
Всади мне Филипп кинжал под рёбра, это и в половину не было бы так жестоко и больно чем-то, как он поступил со мной…
«И вот за этого бесчестного шантажиста, который ничем не лучше Иеронимы, отец меня отдал замуж! Да перерезать мне горло в сравнении с этим было бы милосердием!» — молнией озарила мою голову эта новая мысль.
— Ты всё знал, отец… знал, что он сватается ко мне ради одной ночи со мной и приданого, которым хотел спонсировать военную кампанию Смелого… — как будто в полусне проговорила я.
— Фьора, милая… — отец крепче сжал меня в объятиях.
Но я вырвалась от него, отпихнула от себя и вскочила на ноги, зло прожигая его взглядом, а отец недоуменно взирал на меня.
— Ты всё знал с самого начала и отмалчивался! Не сказал мне ничего, что Филипп не собирается быть мне нормальным супругом, жить со мной, что ему от меня нужны только одна ночь и твои деньги для армии Смелого! Мог бы сказать, предупредить, с чего этот проходимец воспылал ко мне такими чувствами, но нет! Утаил всё от меня… Ты говорил, что я твой бесконечно дорогой и любимый ребёнок, что я всё для тебя, но ты сам же меня и предал!
— Фьора, ты ли это говоришь? — Леонарда зажала себе рот рукой и покачала головой, неодобрительно смотря на меня своими голубыми глазами.
— Фьора, дочка, пойми… — отец поднялся с пола, приблизился ко мне и хотел обнять, но я оттолкнула протянутые ко мне руки. — Пойми, что мессир де Селонже ударил по самому больному, и у меня не было иного выхода, просто не видел такового!
— Выход был выторговать у него немного времени на «размышления», а самому сразу прямиком к Лоренцо и всё ему честно рассказать, попросить о помощи, но никак не то, что ты и мой муженёк проворачивали за моей спиной! Вас обоих — его и тебя ненавижу! — ядовито выплюнув в лицо мужчине, растившему меня, эти слова, я развернулась на каблуках и выбежала из студиолы стрелой, пропуская мимо ушей мольбы отца и Леонарды успокоиться и вернуться.
— Хозяйка, что с тобой? Всё хорошо? Постой, не молчи, пожалуйста! — доносился вслед звенящий тревогой голос Хатун, поджидавшей всё это время меня у дверей.
Вихрем спускаясь с лестницы, едва не упала. Не пересчитала носиком ступени только потому, что успела ухватиться за перила.
Совершенно не помня себя, не обращая внимания на пытавшихся меня остановить слуг, буквально в чём была — в одном платье и туфлях — стремглав выбежала на улицу.

Глава 3 - Немного не по плану
      Минувшую ночь я спала спокойно и никакие дурные сны не мучили, проснулась же отдохнувшей и со свежей головой, с чётким осознанием, что буду делать, и не давило чувство липкого страха за будущее, как было вчера — склянка с ядом по-прежнему надёжно спрятана в моём кошеле и дожидается часа, когда её пустят в дело.
Полная надежд отвести от дорогих мне людей и от себя самой опасность в лице Иеронимы, позавтракала испечёнными Леонардой гренками и с помощью Хатун привела себя в порядок — волосы были уложены в корону из кос, платье надела бледно-сиреневое и расшитое узорами в виде райских птиц серебряными нитями. Если намереваюсь сама пригласить врага на своё поле боя, надо быть во все оружии.

Что принесло мне облегчение, так это то, что никому из близких — ни отцу, ни Леонарде — не пришло в голову попрекать меня тем, что я вытворила вчера — в горячке злости нагрубила отцу и сбежала из дома. Слишком жестоко с моей стороны получилось — так обойтись с человеком, который растил меня в любви и счастье семнадцать лет моей жизни.
Зря в тот вечер сгоряча выкрикнула ему в лицо, что ненавижу его наравне с мужем. Нет, мужа ненавижу по-прежнему, так что попадись он мне сейчас — охотно сделаю себя вдовой посредством запуска в голову Филиппа табуретки, но вот на отца зло держать не получается никак, даже при всём желании. Он больше нуждается в моей поддержке, чем в проклятиях.
Раз у отца нет сил защитить наш хрупкий мир, висящий сейчас на волоске, они найдутся у меня, чтобы защитить не только себя, но и отца с Леонардой и Хатун, им отдам всю свою нежность — ненужную моему супругу, который пренебрёг мной.

Да и что толку теперь махать кулаками после драки? Необходимо сделать всё, чтобы отвести от себя и дорогих мне людей эту невзгоду.

Примерно ближе к десяти утра нам нанёс визит Деметриос Ласкарис в компании Эстебана. Вдвоём им удалось сманить моего отца, обрадованного появлением синьора Ласкариса в нашем доме, на прогулку по Фьезоле. Ещё вчера я сговорилась с Деметриосом, чтобы он выманил из дома моего отца, чтобы на момент прихода Иеронимы родитель мой с донной Пацци не пересёкся.

К осуществлению своего плана приступила сразу же — тем более, что на сытый желудок думается гораздо лучше. Над посланием для моей «дорогой и любимой» тётушки Иеронимы особо долго не раздумывала, перо бежало само извивами строки.

Конечно, в письме для Иеронимы мне пришлось немало покривить душой:

«Моя дорогая и любезная тётя Иеронима!
Должна тебе сказать, что стала случайной свидетельницей твоего вчерашнего разговора с моим отцом и хочу сказать, что мой отец поступил недальновидно — отказав тебе и ведя себя с тобой столь неучтиво. Милая тётушка, приглашаю тебя сегодня обсудить то, что было вчера, и надеюсь, что вместе мы придём к благоразумному решению, надеюсь на нашу встречу. Приходи в палаццо Бельтрами, как получишь это письмо. Очень прошу тебя только об одном — чтобы никто не знал ни об этом письме, ни о том, кому ты собираешься нанести визит. Узнай об этом какими-нибудь путями мой отец, я не ручаюсь, что он погладит меня по головке за то, что я делаю за его спиной, но приходится — потому что отец поступает неблагоразумно, при всей моей любви к нему и уважении.
Желаю тебе благополучия и процветания.

С уважением,
Фьора Бельтрами».

Письмо для Иеронимы я поручила передать Паоло, не забыв взять с него обещание молчать об этом перед моим отцом.

В гостиной велела подать для меня и ожидаемой мной, хоть и нисколько не приятной, гостьи кьянти и медовые булочки с маком. Время в ожидании тёти коротала за чтением «Декамерона».

— Фьора, мне совершенно не нравится то, что ты замыслила! — возмущалась Леонарда, остервенело взбивая подушки в креслах и изредка поправляя очки на остром длинном носу. — Приглашать к нам эту одиозную женщину, да ещё за спиной твоего отца!

— Донна Леонарда права, хозяйка, — поддержала мою гувернантку Хатун, ставя на столик поднос со стоящими на нём бутылкой кьянти и огромным блюдом с булочками. — Что бы ты ни замыслила, пригласив сюда донну Пацци, это очень плохая идея.

— Хатун, Леонарда, я пытаюсь сделать хоть что-то, чтобы избежать грядущей катастрофы. И не собираюсь допускать, чтобы мой отец взваливал всё только на свои плечи, я — его дочь, и не оставлю отца одного разбираться с этой гадиной! — заявила я, расхаживая по комнате, чтобы унять волнение. Попыталась отвлечься чтением новеллы о Гризельде, но никак не могла от волнения сосредоточиться на чтении и в раздражении захлопнула книгу, положив её на столик.

— Донна Фьора, донна Фьора! — в гостиную влетел Паоло, чем привлёк наше внимание. — Прибыла донна Пацци.

— Прекрасно! — Леонарда уперла одну руку вбок и другой взяла за руку Хатун. — Я и Хатун будем на кухне. Видеть не хочу, как ты будешь подлизываться к этой кобре. — Пожилая дама сердито фыркнула и решительно направилась прочь из гостиной, уводя с собой вяло протестующую Хатун.

— Придётся подлизываться, милая Леонарда, если хотим удержаться на плаву, — бросила я вслед наставнице. — Паоло, проводи донну Иерониму сюда, — велела я уже слуге.
Поклонившись, Паоло отправился выполнять распоряжение.

Оставшись одна, я вылила в один бокал весь бутылёк, убрав в кошель пустой сосуд, и долила до краёв кьянти, после чего налила напиток в свой бокал. Первые мгновения я засомневалась, не слишком ли много я влила яда в бокал Иеронимы, мало ли, вдруг почувствует запах или привкус… Но потом успокоилась — Деметриос испытывал этот яд на крысах. Много ли нужно убийственного зелья, чтобы отравить мелкого грызуна? Крыса, от которой нужно избавиться мне, куда более мерзкая и покрупнее будет.

«Да и я недалеко от неё ушла, если так вдуматься, раз уж опустилась до отравительницы», — признала я с чувством внезапно нахлынувшего отвращения к себе, но пути обратно нет: или Иеронима, или я с отцом.

Чтобы избавиться от нервозности, наполовину опустошила свой бокал.

— Фьора Бельтрами! — послышался голос Иеронимы, а потом и она сама переступила порог гостиной, высоко неся свою голову, точно княгиня какая-то, будто всё здесь ей принадлежит, включая и меня. — Здравствуй, дорогая племянница, — исходил её тон омерзительной елейностью, — мне приятно, что хоть в твоей голове побольше благоразумия, нежели у моего кузена Франческо.

— Добро пожаловать, Иеронима. Прошу, проходи и присаживайся, я велела испечь для нас вкусные булочки, — разыгрывала я из себя роль радушной хозяйки, приветливо улыбаясь Иерониме и указав рукой ей на кресло напротив моего.

Сама не знаю, как смогла себя сдержать и не вцепиться в волосы Иерониме и не приложить её побольнее первым, что под руку попадётся, когда она уничижительно отзывалась о моём отце. Я ласково улыбнулась Иерониме, устроившись в своём кресле, а в уме рисовала, как мои руки сжимаются на её шее.

— Я пришла, как ты и просила, дорогая племянница, и о моём визите с письмом неизвестно никому. Так, значит, ты всё прекрасно слышала? — проворковала Иеронима, взяла свой бокал с подмешанным в кьянти ядом и сделала несколько жадных глотков. — Ах, что за дивный вкус!

«Надеюсь, тебе напиток пришёлся по вкусу, мерзкая мразь! Потому что больше тебе после него ничем другим наслаждаться не придётся!» — держала я в уме.

— Каждое слово, тётя, — в пару глотков я опустошила свой бокал кьянти и закусила булочкой, — потому смогла в полной мере оценить всё великодушие твоего предложения, тогда как отцу не хватило дальновидности на это. — Мысленно я попросила у отца прощения за свои последние слова.

— Милая Фьоретта, я понимаю, что все годы твоего взросления мы не ладили, — Иеронима до половины выхлебала жидкость из своего бокала.

«Да когда ж на тебя уже яд подействует, падаль ты такая? Да уж… есть божьи твари, Иеронима же просто тварь», — проносились в голове мысли, когда я смотрела на опустошившую бокал до дна Иерониму. — «А если Деметриос ошибся и вместо яда отдал мне нечто другое, или всё же это яд, но очень слабо действующий?» — вспышкой озарила сознание пугающая мысль.

— Но твой разум всегда делал тебе честь. Уверена, мы с тобой будем жить в полном согласии и в мире. Обещаю тебе это, как твоя будущая свекровь, — последние свои слова Иеронима сопроводила слащавой улыбочкой, а от обилия патоки в её интонациях меня едва не затошнило.

Я же осталась верна своей роли, продолжая мило улыбаться.

— Вне всякого сомнения, дорогая тётя, — поведя плечами, я доела свою булку, краем глаза выжидающе смотря на Иерониму, ожидая — когда же она схватится за горло и начнёт хрипеть, упадёт на пол, принявшись кататься по ковру, рвать и скручиваться в бараний рог от адских болей в животе. По крайней мере, такое описание отравлений было в книжках, прочитанных мной. Ага, карман шире держи, дурочка наивная. Жива-здорова эта подлюга Иеронима, сидит себе довольная и разрумянившаяся от выпитого алкоголя в кресле и алчненькими глазками оглядывает убранство гостиной.

— Фьора, что-то не так? — притворно-ласково спросила донна Пацци. — Тебе нездоровится?

— Ежемесячные недомогания, — отделалась я первым же пришедшим в голову объяснением, раз уж она сама предположила, что мне нехорошо. — Ты извини меня, но я выйду ненадолго во дворик, немного душно в комнате! — И бегом бросилась из комнаты вон, обогнула галереи и нервной поступью прошествовала в сад внутреннего дворика.

Сколько просидела на лавке в саду под раскидистыми кронами апельсиновых деревьев, подобрав под себя ноги и апатично глядя прямо перед собой, сказать бы не взялась, но из состояния некоего транса меня вывел какой-то пронзительный и в то же время жалобный крик.

Резко вздрогнув от неожиданности, я соскочила с насиженного места и кинулась на источник звука, доносившегося как раз из гостиной, где я оставила свою тётку. Подгоняемая нетерпением и жгучим интересом, я ворвалась в комнату, но, что поразило, тёти Иеронимы не обнаружила!

Зато из вороха одежд Иеронимы — тяжёлого бархатного платья, расшитого драгоценными камнями, и нижней рубашки из полупрозрачного шёлка — доносился горестный детский плач.

— Матерь Божья, ударь меня молния на этом месте, — поражённо вырвалось у меня, когда я извлекла из кучи одежд маленькую девочку около полутора или двух лет на вид, заходящуюся в плаче всё сильнее.

Вглядевшись в её круглое раскрасневшееся личико, обрамляемое мягкими вьющимися волосиками золотисто-медового цвета, и опухшие чёрные глаза, украшенные густыми и длинными золотистыми ресницами, я ощутила себя так, словно кому-то пришла в голову фантазия от всей души огреть меня мешком муки по голове.

«Уж очень малышка Иерониму напоминает, уж не она ли это… И тот бутылёк с рубиновой жидкостью, данный Деметриосом… Это может быть как-то взаимосвязано?» — эту мысль, как ни старалась, отогнать не получалось никак.

Закутав малышку в нижнюю рубашку Иеронимы, бережно прижимала её к себе и укачивала, иногда чуть подбрасывая в воздух, но ребёнка это не успокаивало нисколько — плач девочки по-прежнему продолжал терзать её голосовые связки и мои уши. Ну и сильные же лёгкие у этой крикуньи.

Двух минут не прошло, как на детские крики в гостиную прибежали Хатун и Леонарда, наперебой спрашивали меня, откуда в нашем доме ребёнок и куда девалась донна Иеронима.

— А кто это у нас тут такой маленький, кто у нас такой хорошенький? — восторгалась Хатун, нежно трепля за щёчки замолчавшую кроху и пропуская меж пальцев её золотые кудряшки. — Тише, красавица моя, не плачь, — татарка попыталась забрать у меня из рук Иерониму, но сдавленно вскрикнула — эта маленькая бестия, как оказалось, неожиданно укусила её за палец своими маленькими молочными зубками, по новой зайдясь в плаче и обхватив меня ручками за шею.
— Ай, мне же больно вообще-то, маленькая, — обиженно простонала Хатун, держа во рту укушенный палец.
— Эй! Ты из диких краёв сбежала?! Ещё раз Хатун или кого-то другого укусишь — в углу у меня стоять будешь! — без единого намёка на то, что мои слова — пустая угроза, прикрикнула я на Иерониму.
Возмутившись таким обхождением с её персоной, Иеронима обиженно засопела и зашлась в плаче с новыми силами.
— Хозяйка, она же совсем маленькая и ещё не понимает, не надо на неё кричать, — вступилась Хатун за свою обидчицу.
Донна Пацци, казалось, будто бы приободрённая покровительством татарки, заплакала гораздо громче и горше, уже играя на публику.
— Фьора, откуда здесь взялась эта девочка и куда пропала донна Иеронима, ты мне ответишь, наконец? — сложив руки на груди, допытывалась Леонарда, не спуская с меня строгого и требовательного взгляда. — Одежда ведь донны Иеронимы здесь…

— Милая Леонарда, понимаешь ли… эта девочка и есть донна Иеронима… — начала я объясняться, но запнулась, чувствуя себя немного неуютно под испытующим и пристальным взглядом гувернантки. — Вчера, когда я убежала, меня случайно встретил и привёл к себе Деметриос Ласкарис, мы с ним разговорились по душам, я рассказала ему о вчерашнем разговоре — когда Иеронима моего отца шантажировала… выпросила у синьора Ласкариса кое-какую настойку и этой же настойкой сегодня угостила тётю Иерониму — подмешала в кьянти…

— Что?! Так ты отравительницей заделалась! Как Иеронима замараться решила, да, Фьора?! — в гневе кричала мне Леонарда, хватаясь за голову. — Я понимаю, мне и самой хотелось её придушить за вчерашнее, но яд… Фьора, яд — недостойное оружие! — пригрозила она мне указательным пальцем.

Я же скрежетала зубами от злого бессилия и мерила шагами комнату, укачивая Иерониму — напуганную отповедью Леонарды на мою голову, и от этого рыдающую ещё сильнее.

— В том-то и дело, Леонарда, что хотела отравить, а получилось вот что! Я никак не могла знать, что Иеронима помолодеет до возраста двухлетки, а не сдохнет в муках! — стремительно подойдя к Леонарде, я передала ей на руки Иерониму — что было не очень-то и просто, потому что маленькая донна Пацци истерила вовсю и буквально клещом цеплялась за меня с криками: «Мама, нет, мамочка! К тебе хочу!».

«Матерь Божья, вот ведь дожилась — собственный враг мамой называет! Кто-нибудь, скажите, что это просто бредовый сон…» — стукнула я себя ладонью по лбу, точно желая выбить из головы эти мысли, даже ущипнула свою руку несколько раз — ан нет, всё происходящее не было пьяным бредом сумасшедшего, увы — реальностью.

В голове не укладывалось, как могло так получиться, что Деметриос отдал мне яд, а Иеронима — выпив этот подмешанный в кьянти яд, превратилась в маленького ребёнка…

— Фьора, даже ни со мной, ни с отцом не посоветовалась, — сетовала Леонарда, качая на руках немного утихомирившуюся Иерониму.

— Донна Леонарда, хозяйка, — несмело влилась в наш диалог Хатун, — наверно, пока лучше прибрать одежду донны Иеронимы… — удовольствовавшись нашими кивками, Хатун подобрала с пола бархатное платье донны Пацци и ушла наверх.

— Ох, заварила же ты кашу, Фьора. Могла ведь с отцом поговорить, со мной… Хорошо, что хоть отравительница из тебя не получилась… — Обвинительных и гневных оттенков в голосе Леонарды поубавилось, значит, моя наставница уже не так сильно на меня зла и понемногу примирилась с произошедшими над Иеронимой изменениями, да и с тем, что виной этим изменениям — настойка, которой я хотела отравить Иерониму.

— Вот же дерьмо собачье! — в сердцах выругалась я, устроившись в кресле и схватившись за голову.

— Дерьмо собачье, — повторила за мной Иеронима и вжала голову в плечи под посуровевшим взором Леонарды.

— Ай-ай-ай, Иеронима, стыдно должно быть тебе — ругаться так, — решила Леонарда с ходу заняться воспитанием Иеронимы, — нельзя. Сквернословить очень плохо. Ну-ну. Воспитанные девочки такого себе не позволяют, ты же такая красивая маленькая дама… — мягко разговаривала она с малышкой, гладя по волосам.

Широко улыбнувшись и вся зардевшись от похвалы её красоте, Иеронима гордо задрала свою золотоволосую головку. Сомнения в сторону, эта кроха самая что ни на есть настоящая Иеронима Пацци — даже после метаморфозы осталась верна своим привычкам и тщеславие её не делось никуда.

— Мама, нельзя! Стыдно. Ну-ну! — подражая менторскому тону Леонарды, Иеронима даже пригрозила мне пальчиком, чем вызвала у меня подобие улыбки.

— А я, значит, у тебя не удалась воспитанием, да, моя милая Леонарда? — пробурчала я с обиженным недовольством, обняв спинку кресла.

— Фьора, в самом деле, давай ты не будешь придираться к словам, — Леонарда подошла к креслу напротив моего и устроилась в нём, усадив Иерониму к себе на колени. — Всего-то её развлекала, чтобы только она снова не подняла ор.

— Знаешь, Леонарда, я до сих пор не могу отделаться от мыслей, что очутилась в каком-то абсурдном сне… Иеронима, ставшая ребёнком и зовущая меня мамой… Кому сказать, за умалишённую меня примут…

— Ну, кто же виноват, что тебя потянуло на самодеятельность, последствием чего стало вот это вот всё?.. — беззлобно ответствовала пожилая дама, миролюбиво мне улыбнувшись.

— Просто придуши меня, дорогая Леонарда, — встав с кресла, я прошлась по комнате, подошла к Леонарде и забрала у неё Иерониму, совершая прогулку по комнате уже с ребёнком на руках. — Леонарда, ведь надо во что-то её переодеть… Ты сильно далеко запрятала мою старую детскую одежду?

— Твоя детская одежда? — Леонарда подскочила с кресла, как будто к ней вернулись ушедшие молодые годы. — Вроде бы не всё в приют отдали, да и убрала недалеко… Подожди! — Торопливой поступью Леонарда удалилась из гостиной.

За время отсутствия Леонарды я думала, Иеронима снова начнёт являть мне всю силу своих голосовых связок и лёгких, издеваясь над моим слухом и кипящим от всего произошедшего мозгом, но малышка Пацци вела себя на удивление спокойно — просто сидела у меня на коленях, болтала босыми крепенькими ножками и играла с подвешенным на цепочку моим обручальным кольцом, иногда внимательно изучала узоры на моём платье и с неуклюжей нежностью гладила по щеке маленькой ладошкой, влепляя поцелуй в щёку, а я тихонько напевала ей пришедшие мне на ум народные песни.

Отсутствовала Леонарда не очень-то и долго, вернувшись с ворохом моей детской одежды — рубашка, чулочки, серебристо-синее платье и даже туфельки под цвет одеянию прихватила.

— Вот, голубка моя, смотри, что нашла! — Леонарда радостно потрясла всем этим перед моим лицом.

Спустя несколько минут совместными усилиями я и Леонарда облачили Иерониму в чулки, рубашку и платье. Правда, когда надевали на Иерониму чулки и обували её, она немного возмущалась, но потом смирилась — только глядела своими чёрными глазами исподлобья на меня и Леонарду.

— Иеронима, ты похожа на очень элегантную благородную даму, — увещевала её Леонарда, — конечно, одежда не новая, но сидит на тебе замечательно.

— Наверно, меня с рождения кто-то проклял, Леонарда… от врагини избавиться — и то толком не смогла, да и не смогу… Одно дело — подлая шантажистка, угрожавшая мне и моему отцу, но совсем другое — маленький ребёнок, даже если этот ребёнок — Иеронима Пацци… что же я за неудачница такая… — опустившись на колени рядом с Иеронимой, я пригладила её растрёпанные волосы и не удержалась от того, чтобы не потрепать ласково по щекам.

— Фьоретта, доченька! Донна Леонарда, я дома! — донёсся до нас бодрый, весёлый голос отца. — Синьор Ласкарис сегодня обедает с нами!

Послышались звуки шагов двоих мужчин: неспешная поступь Деметриоса и решительная — отцовская. Вскоре и сами они переступили порог гостиной, поприветствовав нас.
Возмущённо засопев, я покрепче прижала к себе Иерониму, от испуга при виде незнакомых (хотя, как посмотреть) ей мужчин уткнувшуюся личиком мне в платье, встала с кресла и приблизилась к отцу с Деметриосом — при этом хмуро прожигая взглядом греческого учёного.

— Очаровательное дитя у вас на руках, донна Фьора, — отметил Деметриос, — ваша родственница?

— О! Фьора, дорогая, — поразился отец, заметив ребёнка у меня на руках и всматриваясь в черты девочки сильно округлившимися глазами, — откуда в нашем доме эта кроха? Мою кузину Иерониму напоминает… уж не её ли это дочь?.. При образе жизни кузины — вполне возможно…

— Ага, дочь донны Иеронимы, да, — проворчала Леонарда.

— А вот и не угадал, отец, — возразила я с напускной беззаботностью, — малышка, которую ты видишь перед собой — Иеронима Пацци. А вот за то, что моя тётя Иеронима теперь стала двухлетним ребенком, стоит сказать огромное спасибо мессиру Ласкарису, да, синьор Деметриос? — обратилась я уже к личному врачу Лоренцо Великолепного, метнув на него рассерженный взгляд.

— То есть как? Эта девочка — и моя кузина Иеронима? — отец не лишился сознания только благодаря тому, что Леонарда и Деметриос вовремя успели подхватить его под руки. — Быть того не может!

— Очень даже может, отец! Я попросила синьора Ласкариса дать мне сильнодействующий яд для Иеронимы… сегодня пригласила её к нам в дом, пока ты отсутствовал… результат видишь перед собой.

— Что?! — вскричал отец, вырвавшись от Леонарды и Деметриоса. — Мессир Ласкарис, как вы могли дать яд в руки моей дочери?!

— Вам не стоило доводить свою дочь то той грани отчаяния, что она убегает в ночь из дома и выпрашивает яд для своей тётки, не чувствуя себя защищённой, — невозмутимо парировал Деметриос, потом чуть тише обратился ко мне: — прошу прощения, донна Фьора, это уже немалый промах с моей стороны. Так вышло, что я создал в ходе своих экспериментов омолаживающий эликсир. Думал, им заинтересуется мать Великолепного — синьора Лукреция. Но перепутал и вместо яда по недосмотру отдал вам этот самый эликсир! — воскликнул виновато Деметриос.

— Право, мессир Ласкарис, не так уж вы и виноваты, что перепутали, — успокаивала я Деметриоса, гладя по головке и похлопывая по спине вновь начавшую капризничать Иерониму, — вы же хотели мне помочь… а можно как-то обратить действие эликсира, вернуть Иерониме её возраст и облик?

— Увы, донна Фьора, но нет, — не стал обнадёживать меня Деметриос, — это не яд, противоядия к нему нет. Так что донне Иерониме доведётся снова пережить взросление. Зато теперь она для вас не представляет никакой опасности. Чем такая кроха навредит?.. — Пожилой человек почесал подбородок. — Да и не нужно ей возвращать истинный возраст и облик, поделом. Меньше подлостей с кознями чинить будет людям.

— Всё это, конечно, хорошо, что теперь донна Иеронима ничем не сможет навредить, — вмешалась в мой разговор с Деметриосом Леонарда, — но вы не учли два огромных «но» — клан Пацци, который насторожит исчезновение донны Иеронимы, и то, как нам всем объяснить появление маленького ребёнка в палаццо Бельтрами…

— Вот над этим я как раз и ломаю голову, дорогая Леонарда. Кое-какие мысли на эту тему есть… Девочку можно выдать за подкидыша или за осиротевшую дочь моих дальних родственников… — озадаченно вымолвил отец, пройдясь по гостиной.

— А что, если представить всё так, будто Иеронима уехала поправить здоровье на воды? — внезапно осенила мою голову мысль, пока я сама пыталась высвободить прядь своих волос из кулачка Иеронимы, которым она её зажала, что удалось не без борьбы.

***

Идея моя пришлась по душе всем — Леонарде, отцу и Деметриосу, моей камеристке Хатун — которую мы подробно посвятили в историю перемен над Иеронимой, взяв с молоденькой татарки клятву, что она никому об этом не проболтается.

Девушка со всей искренностью заверила нас всех, что эта тайна умрёт вместе с ней, изъявив также желание стать няней для малышки, как и Леонарда.

В этот же день отец пригласил к нам синьора Лоренцо, который оказался тоже посвящён в эту невероятную историю превращения Иеронимы в маленького ребёнка. Не обошлось без того, чтоб мы потом всей нашей компанией не отпаивали вином и настойками валерианы синьора Медичи, сильно потрясённого тем, что ему открылось, но помочь нам он согласился охотно.

Таким образом, Лоренцо Великолепному удалось представить всё так, будто бы Иеронима Пацци уехала поправить своё пошатнувшееся здоровье на лечебные воды в Лукку.

Оставить жить Иерониму было решено в моём с отцом дворце Бельтрами, выдавая её за подкидыша — найденного на крыльце в корзине и завёрнутого в одеяльце.

Конечно, Иеронима взрослая намеревалась погубить меня и моего отца, если только он не согласится на все её требования, но вот Иеронима маленькая… беспомощная и беззащитная кроха, которая полностью зависима от нас, окружающих её взрослых… Взрослую Иерониму я бы с огромной радостью придушила своими руками, но вот Иеронима-малышка… которая так доверчиво смотрит на меня своими чёрными глазами, обнимает ручками за шею и называет мамой… Сердце дрогнуло и больно сжалось при одной только мысли о том, чтобы сдать её в воспитательный дом.

Было даже предложение от Леонарды, чтобы оставить Иерониму на попечение Деметриоса Ласкариса (если уж к такому последствию привел как раз его омолаживающий эликсир), но эту идею быстро отмели в сторону. Во-первых, Деметриос очень занят врачебной и научной деятельностью, что исключает наличие свободного времени, которое нужно ребёнку; Во-вторых, по недосмотру взрослых Иеронима вполне может съесть или выпить что-нибудь в лаборатории Деметриоса — что, в свою очередь, сильно рискует обернуться плачевными для девочки последствиями, и в лучшем случае это отравление, про худший и помыслить страшно. Мало ли, до каких его настоек и трав доберётся…

Посему и решили единогласно, что Иеронима будет жить в палаццо Бельтрами.

С того дня Иеронима Пацци «уехала лечиться на воды», а во дворце Бельтрами поселилась «найденная на крыльце» и взятая в дом «воспитанница» отца Флавия.

До сей поры я думала, что материнство — усыпанная лепестками роз радужная тропинка, по обочинам которой растут цветы, но Иеронима своим примером показала мне, как же я ошибалась и какой была наивной дурочкой.

Помню, все годы моего детства Леонарда сетовала, что я сущий чертёнок, ни минуты не могу спокойно усидеть на месте — будто кто шило в одно место воткнул, упрямая и неуправляемая, да и веду себя не так, как подобает паиньке-девочке из хорошей семьи.

— А я ещё тебя называла несносным ребёнком, моя девочка, — жаловалась мне как-то Леонарда, отмывая стены от художеств Иеронимы — крошечная дама Пацци каким-то образом добралась до моих белил и помады с сурьмой, как выяснилось. — На твой счёт я была несправедлива. На фоне донны Иеронимы ты сама покладистость.

Конечно, меня нельзя было назвать в детстве образцом послушания и кротости, но Иеронима явно превосходила меня по части игры на нервах старших — будучи куда более непоседливой, шаловливой и склонной ко всякого рода детским проказам.

То эта маленькая и вредная особа залезет в миску, где Леонарда оставила подниматься тесто на пирог, и потом нам приходилось отмывать эту маленькую чертовку, то старый Ринальдо вытаскивает её едва ли не из-под самых копыт отцовского коня Зевса — когда Иеронима улизнула в конюшню из сада внутреннего дворика, где гуляла с Хатун… Бедную девушку едва удар не хватил, стоило ей на минутку отвернуться и вдруг обнаружить, что ребёнка нет рядом.

Занималась я как-то рисованием и учила рисовать Иерониму, так потом пришлось воевать с девчушкой за краски — которые она норовила съесть.

На одном из моих платьев, небрежно брошенного на кресле в моей комнате, Иеронима повыдёргивала едва ли не всю вышивку и отодрала искусственные цветы из ткани. Нет бы спокойно играть с куклами, сшитыми мной и Леонардой с Хатун специально для Иеронимы, и вырезанными из дерева отцом зверушками, так нет — занятия вредительством ведь куда более увлекательны.

В один ясный и тёплый, безоблачный весенний день я и Хатун играли с Иеронимой в саду внутреннего дворика, Хатун плела для девочки венки из клевера и одуванчиков, а я читала вслух сонеты Петрарки — чтобы занять и развлечь Иерониму. Леонарда была с нами и развешивала на верёвке свежевыстиранные одежду и постельное бельё. Разумеется, Иерониме пришла в голову идея пораскидать то, что постирали с таким трудом, и забраться в огромный таз — зарываясь в то, что не успела раскидать по земле.

Каждое кормление сиятельной персоны Иеронимы Пацци превращалось в сущий кошмар: мне, Леонарде и Хатун приходилось лезть из кожи вон так и этак, всячески упрашивать ребёнка поесть — припугивая, что она так и останется маленькой, если не будет хорошо питаться; обычно, когда её кормили кашами и супами, поили молоком, потом эти каши и супы с молоком были везде — на лице и одежде Иеронимы, на пытавшихся её накормить нас, на скатерти и на полу; с горем пополам Иеронима соглашалась есть фигурки животных из овощей и фруктов, приготовленные специально для неё Леонардой.

Особым мучением были попытки уложить Иерониму спать — приходилось едва ли не с бубном танцевать перед ней, устраивать небольшие представления с её многочисленными тряпичными куклами, в ход шло чтение перед сном сказок и сонетов, и мало помогало то, что отец после недолгих уговоров соглашался поиграть с Иеронимой в рыцарей, катая её на шее и на спине — эта малая заноза как стояла чуть ли не на ушах, упорствуя в своём нежелании спать, так и продолжала, норовя вылезти из отведённой для неё моей детской кроватки.

Кое-как мне удавалось утихомирить Иерониму, взяв её на руки и прогуливаясь с ней по комнате, укачивая и бережно прижимая к себе, напевая колыбельную, которую мне часто пела Леонарда:

— Чудесных вещей мы накупим, гуляя
По тихим предместьям в воскресный денёк.
Ах, белая роза, малютка родная,
Ах, белая роза, мой нежный цветок!
Вчера мне пречистая дева предстала, —
Стоит возле печки в плаще золотом
И молвит мне: «Ты о ребёнке мечтала, —
Я дочку тебе принесла под плащом».
«Скорей, мы забыли купить покрывало,
Беги за иголкой, за ниткой, холстом».
Чудесных вещей мы накупим, гуляя
По тихим предместьям в воскресный денёк.
«Пречистая, вот колыбель, поджидая,
Стоит в уголке за кроватью моей.
Найдется ль у бога звезда золотая,
Моей ненаглядной дочурки светлей?»
«Хозяйка, что делать с холстом?»
«Дорогая, садись, для малютки приданое шей!»
Ах, белая роза, малютка родная,
Ах, белая роза, мой нежный цветок!
«Ты холст постирай».
«Где же?»
«В речке прохладной.
Не пачкай, не порть, — сядь у печки с иглой
И юбочку сделай да лифчик нарядный,
А я на нем вышью цветок голубой».
«О горе! Не стало твоей ненаглядной!
Что делать?»
«Мне саван готовь гробовой».
Чудесных вещей мы накупим, гуляя
По тихим предместьям в воскресный денёк.
Ах, белая роза, малютка родная,
Ах, белая роза, мой нежный цветок!

Убаюканная моим голосом, Иеронима смыкала глаза и засыпала, склонив голову мне на плечо и тихонько посапывая, но стоило положить её в кроватку, как она просыпалась и начинала жалобно плакать, просясь на руки. Приходилось по новой её баюкать, укачивать и брать спать с собой.

Леонарда мягко выговаривала мне за это, мол, у Иеронимы есть своя комната и кроватка, нечего её приучать спать со мной в кровати — потом привыкнет и отучать придётся долго-хлопотно, и вообще не надо идти у неё на поводу.

Это проще сказать, чем сделать — не в силах видеть, как Иеронима готова разрыдаться, обиженно сопит в своей кроватке, тянет ко мне ручки и упрашивает: «Мама, возьми к себе, мамочка», я моментально сдавалась. Забирала её из кроватки, уносила спать в свою комнату, клала в кровать рядом с собой и плотно укрывала одеялом, целуя перед сном в макушку и лоб.

Довольная донельзя, девочка льнула ко мне и крепко прижималась, уткнувшись личиком мне в грудь, моментально засыпала с улыбкой на губах. Лежит себе рядышком со мной, как довольный котёнок под тёплым боком матери-кошки, глаза закрыты… В эти моменты меня переполнял такой трепет, такая нежность, непонятное и неизвестное доселе чувство…
И уже как-то иногда забывала, что малышка Флавия — вовсе не отцовская воспитанница, я никакая ей не мать, что на самом деле это Иеронима Пацци под омолаживающим эликсиром — желавшая извести меня и моего отца…

Сама не понимаю, что со мной творится… но так приятно иногда представить, что получившая вымышленное имя Флавия Иеронима — моя родная дочь, а я вовсе не покинутая жена не любящего меня мужа — дожидаюсь возвращения с войны её отца, который безмерно любит нас обеих.

Один просвет всё же есть — забота о малютке не оставляла мне времени на то, чтобы сожалеть о своей поруганной и захлебнувшейся в скверне первой любви.

Глава 5 - Свыкаясь понемногу

Случись кому-нибудь задать мне вопрос, у чего не существует никакой меры и никаких границ, до превращения моей жизни в ад я бы ответила, что у любви. Блаженный Августин говорил, что мера любви — любовь без меры. Это, видимо, он забыл упомянуть людскую гадливость и сказочный идиотизм в сочетании с неуёмной тягой вытащить на белый свет чужое грязное бельё. У этих уродливых явлений тоже нет пределов. Да, слухи про то, что я «родила Флавию от Дьявола» по городу ходить перестали… Господь милосердный, даруй некоторой части населения Флоренции мозги! В тот день, когда предстала перед судом Синьории по обвинению в «колдовстве, сношении с Дьяволом и рождении от него ребёнка», я никак не могла даже мимолётной мысли допустить, чем обернётся заступничество Джулиано Медичи. То, что Джулиано за меня вступился, ему же и боком вышло — невероятным для нас образом мы узнали из городских слушков, что два года назад были любовниками в тайне от всех и что Джулиано является родным отцом Флавии, которую почему-то до сих пор не признал. Но про меня и Джулиано сплетничали уже не с такой ретивостью — наверно, подействовал устрашающе пример изгнанного из Флоренции на два года Франческо Пацци и повешенного Марино Бетти.

Ну, хоть какая-то радость — внебрачный ребёнок уже не от Люцифера, а от Джулиано Медичи…

Не всё так безнадёжно с умами моих сограждан, если стараться мыслить без негатива.

Господи, прости меня за мысли о верёвке, мыле и табуретке по причине окружившей меня глупости некоторых представителей вида людского!..

— Джулиано, Симонетта, простите меня, что так получилось, — повинилась я перед пришедшими ко мне в гости Джулиано и Симонеттой, заплетая косички перебирающей мои украшения Флавии. — По моей вине объектом сплетен вместе со мной стал Джулиано.

— Фьора, моя дорогая, никто из нас — ни Джулиано, ни я — тебя ни в чём не виним, — ласково мне улыбнувшись, Симонетта присела на постель рядом со мной и обняла. — Как быстро во Флоренции работают языки, мне и Джулиано прекрасно известно.

— Симонетта права, Фьора, — поддержал возлюбленную младший Медичи, — нет твоей вины, что ты стала объектом толков. Думаешь, про меня и Симонетту никто не распускал грязных сплетен? Ошибаешься, много говорили дурного. Так что не падай духом.

Я и не унывала, не падала духом, как мне и советовал Джулиано. Вопреки всему, радовалась жизни, насколько это возможно, растила Флавию и воспринимала все пересуды с мысленно гордо поднятым средним пальцем.

— Мама, так этот дядя — мой папа? — с невинным детским любопытством спрашивала меня Флавия, указывая ручкой на Джулиано.

Молодой человек смущался, краснел и старался тщательно подобрать слова, чтоб не обидеть девочку, но и не поддерживать иллюзий у неё.

— Нет, милая, Джулиано вовсе не твой папа, это люди вокруг всё от безделья болтают, — отвечала я Флавии, беря её на руки и прижимая с нежностью к себе.

— А кто мой папа тогда? — не оставляла попыток выведать Флавия.

— Понимаешь ли, мой котёнок… — целуя Флавию в золотистую макушку, я пыталась выстроить в голове хоть какое-то правдоподобное объяснение. — Не у всех детей есть папы.

— Почему у меня папы нет? — тень печали легла на круглое личико крохи.

Мне следовало быть готовой однажды к тому дню, когда Флавия начнёт спрашивать меня о том, кто её отец. И теперь, услышав подтверждение тому, что у неё нет отца, наверно, на каком-то детском уровне сознания считает себя неполноценной, хуже других детей, да и эти разговоры случайных людей на улицах, что моя Флавия «нагулянная»…

Впервые в лексикон моей воспитанницы вошло это оскорбительное слово «нагулянная», когда в один погожий весенний день я взяла Флавию погулять вдоль берега реки Арно. В компании Кьяры и Хатун. Взяла с собой любимые игрушки девочки. Несказанно обрадованная и оживлённая прогулкой по речному берегу, Флавия купала в реке своих кукол, радостно носилась по берегу и смеялась, звала меня поиграть с ней в «догонялки».

«Мама, догоняй, догоняй!» — задорно выкрикивала на бегу девочка, махая мне ручкой и иногда оборачиваясь, посмотреть, следую ли я за ней.

Я, Кьяра и Хатун следовали за малышкой и не смогли сдерживать улыбок, глядя на то, в каком она прекрасном настроении и как ей весело. Правда, бурно протестовала, когда я повязывала на её голове косынку — солнце в тот день припекало сильно, и я боялась, как бы Флавия не получила тепловой удар.

Присев возле отмели, Флавия занималась своими куклами — высадив их в одну шеренгу. Мне и Кьяре с Хатун довелось немного искупаться в реке, вылавливая иногда уносимых речкой кукол моей малой и ревностно наша троица следила за тем, чтобы Флавия не лезла в реку. Спокойно играли с ребёнком и никого не трогали, Флавия всё спрашивала меня, как мы назовём какую-нибудь из её кукол.

«Давай Персефона?» — предлагала я назвать одну куклу в честь богини древнегреческой мифологии.

«Нет! Фьора — как тебя!» — возразила решительно Флавия.

«Моя ж ты радость, это так с твоей стороны мило!» — крепко обнимала я Флавию и целовала в щёки, на что она обхватывала меня ручками за лицо и влепляла мне исполненные дочерней нежности поцелуи в ответ в щёки и в нос.

Спустя не столь уж и долгое время к нашей компании подошла рыженькая девочка с россыпью веснушек на лице, чуть постарше моей Флавии на вид и попросила поиграть куклу, робко коснувшись её рукой.

«Что, Флавия, разрешаешь девочке немного поиграть? Не будешь жадничать?» — спросила я.

Приятно удивлённая нежданной компанией, Флавия позволила новой подруге присоединиться к её игре в куклы. Через какие-то минуты две девочки сдружились, так что случайный зритель мог бы принять их за двух сестричек. Новая подруга Флавии учила мою воспитанницу тому, как проводить кукольные балы, дуэли, свадьбы. Флавия с азартом перенимала те знания, которым учила её товарка. Кьяра, Хатун и я смотрели на играющих девочек и вспоминали себя примерно в их возрасте, как точно так же играли все вместе втроём, будучи детьми. Нахлынула ностальгия…

Но столь дивную картину обязательно что-то или кто-то испортит. Так и испортило — заявилась какая-то женщина, рыжеволосая — как и та девочка, играющая с Флавией. Судя по одежде, женщина принадлежала к аристократии. Брезгливо окинув взором меня и моих подруг с моим ребёнком, она взяла за руку свою дочь и увела прочь от потрясённой таким поворотом событий Флавии, уведённая малышка от неожиданности даже куклу выронила — когда мать резко её схватила. Напоследок эта особа презрительно бросила: «Лукреция, ты потомок благородных Орнести, тебе знаться с нагулянным отродьем Фьоры Бельтрами — себя низко ценить!»

Только благодаря схватившим меня по обе стороны Кьяре и Хатун я не бросилась следом за этой женщиной и не выцарапала ей глаза за то, что она посмела оскорбить мою Флавию. Конечно, Флавия — никакая не Флавия, а Иеронима Пацци под омолаживающим зельем, но я никому не спущу унижение достоинства моей подопечной.

Так малышка Флавия впервые узнала слово «нагулянная». Самое ужасное, что она начала задавать мне вопрос: «Мама, а что значит нагулянная? Что это за слово?». А я теряюсь. Не знаю, не рановато ли ребёнку знать о том, что на свете существуют такие мерзкие породы людей вроде той мрази, что Флавию нагулянным отродьем обозвала. «Это очень плохое слово, моя малышка. Воспитанные и культурные люди им не бросаются», — отделалась я таким объяснением.

— Так получилось, что я очень сильно мечтала о ребёнке… так хотела стать матерью… вот мой ангел-хранитель и подарил мне тебя — оставив на пороге нашего дома, где тебя и нашла я с Леонардой… — и тут в своих попытках объяснить Флавии, откуда она взялась, кто её отец, я не сильно погрешила против действительности.

К моей тоске по уехавшему на войну Филиппу, до срыва покровов с причин моего замужества, примешивалась горечь того, что после той единственной брачной ночи я не забеременела. Сожалела о том, что Небесам не было угодно благословить ту ночь, чтобы в отсутствие мужа у меня появилось утешение — зародившаяся у меня под сердцем новая жизнь, моё с Филиппом дитя — мальчик или девочка… не так уж и важно, какого пола был бы ребёнок, если он или она — продолжение моей с супругом любви… Да, конечно, если бы он ещё меня любил… Так что в том, что в ту ночь я не смогла зачать, есть и светлая сторона — ни к чему мне ребёнок от человека, отучившего меня от излишней доверчивости, хотя всё равно бы любила этого ребёнка — дитя не виновно в том, что его отец не эталон чести и порядочности.

— Ой, мамочка, так тебе меня Бог подарил? — просияло восторгом личико Флавии, а чёрные глаза девочки счастливо засверкали.

— Да, моя радость, Бог подарил. Как ответ на мои мечты о материнстве, — не стала разубеждать я кроху.

«Вот только за какие грехи — не знаю», — едва не вырвалось у меня грустно-ироничное.

Нет, я, конечно, очень успела полюбить Флавию за всё то время, что она прожила в палаццо Бельтрами. Да, поведение Флавии меня часто раздражало, она росла очень капризной и балованной девочкой, и в этом есть доля моей вины, она требовала и занимала едва ли не всё моё внимание — громко его себе выбивая. Флавия часто вредничала и портила мои вещи, опрокидывала мне на одежду еду, её никак нельзя было уложить спать без обязательного чтения ей перед сном сказок и сонетов. Флавия даже в ванной комнате мне покоя не давала, даже в ванной комнате — Святая Дева! — я не могла побыть одна и в тишине! Ранее я считала тишину в палаццо Бельтрами удручающей, после появления Флавии я о ней мечтала! Мечтала о том, чтобы никто не «мамкал» раз сто за минуту и чтобы меня не лапали. Да-да, маленькая и неугомонная Флавия с её любовью обниматься и забираться ко мне на руки, обхватывать меня за шею ручками успела меня залапать на двадцать лет вперёд. Стоило же мне улучить благодаря отцу, Хатун и Леонарде свободную минутку и скользнуть тихой сапой в ванную помыться, как спустя минут пять меня отыскивала Флавия. Плюс ко всему натащит своих кукол и мне в ванну, полную мыльной воды накидает, мол, приятного омовения, мамочка. Господи, ну не так я себе материнство представляла…

Я мечтала о былых временах тиши и покоя, когда я была просто Фьора Бельтрами, а не тайная графиня де Селонже, когда жила просто под защитой любви ко мне моего отца и Леонарды… Я мечтала о том, чтобы небесные силы хоть на недельку забрали меня куда-нибудь подальше от ребёнка, чтобы я могла просто по-человечески выспаться! Но я никогда не мечтала о том, чтобы высшим силам было угодно забрать от меня и отдать кому-то другому Флавию. Да, её поведение меня до зубовного скрежета и нервной дрожи по всему телу раздражало порой, но я люблю её, а она любит и считает своей матерью меня. Исчезни этот ребёнок из палаццо Бельтрами, он превратится во всего-навсего хорошо полируемый склеп без весёлых игр и смеха девочки. Я, конечно, могу только мечтать о тишине, но не ценой того, чтобы у меня забрали и отдали другим Флавию.

Даже когда на меня косятся с пренебрежением случайные люди, даже когда мимо проходящие монахини шепчутся «насколько низко Фьора Бельтрами пала».

На днях был ужасно обидный случай, когда я пошла с Флавией и Леонардой на рынок. Сложилось так, что пока стояли в очереди за мясом на рынке, Флавия не утерпела до дома и обмочилась, сидя у меня на руках и громко плакала от того, что ей отвратительно в мокрой одежде. Дёрнул же чёрт меня попросить одного почтенного мужчину пожилых лет пропустить меня вперёд, чтобы я и Леонарда быстрее купили это чёртово мясо, и пошли домой менять одежды Флавии. Я просила этого мужчину очень вежливо, корректно. Надеялась, что он войдёт в моё положение — мало ли с кем случиться может, что с маленьким ребёнком приключится неожиданность. Ага, больше верь в людское понимание, дурочка наивная.

«А трон Франции не хочешь? Не думай, что если один раз два с лишним года назад ноги раздвинула, все теперь тебе по гроб жизни должны!» — был ответ этого «доброго дяденьки». Со злости наступив ему каблуком от души на ногу, я с Флавией на руках убежала прочь от этого мясного прилавка, а следом за мной бежала встревоженная Леонарда и умоляла не бежать так быстро. Придя домой, я просто закрылась в ванной - после того, как выкупала Флавию и переодела её в сухую одежду, и прорыдала часа два. Больно, горько и обидно…

Джулиано и Симонетта стали частыми гостями в палаццо Бельтрами, что приносило мне только радость. Я полюбила эти визиты, беззаботные и весёлые разговоры, прогулки с Симонеттой и Флавией по саду внутреннего дворика. Мне нравилось секретничать о своём девичьем с Симонеттой.

Я не смогла бы побороть дружескую симпатию к ней, даже если бы очень захотела — столько было в Симонетте естественного очарования, доброты, чуткости и искренности… И как только можно ненавидеть такого светлого и замечательного человека? Ага, так я же сама её когда-то не столь уж давно и ненавидела только за то, что Симонетта — избранница сердца Джулиано Медичи, безответной влюблённостью к которому я мучилась. И очень хорошо, что эта ненависть канула в небытие, как и влюблённость в Джулиано. Подумать только, ведь я сама себя из ревности и глупости лишала дружбы с такой женщиной потрясающей душевной красоты, как Симонетта!

Право же, что мне мешает стать подругой Симонетты? Влечение к Джулиано в пору девичества истаяло как снег по весне, ревность больше не иссушает, так что ничего не препятствует дружбе и с младшим Медичи. Тем более, что тогда на заседании Сеньории по моему делу молодой человек принял мою сторону — не потому, что преследует какой-то свой интерес, помогая мне, а из желания отстоять справедливость и защитить от наветов ни в чём неповинную девушку.

Даже Кьяра Альбицци, моя лучшая подруга с самого детства, ранее никогда не жаловавшая Симонетту, поневоле прониклась к ней симпатией. Я не прикладывала к этому свою руку, всё произошло само. Кьяра, как и я сама, недолго была в силах сопротивляться очарованию, доброте и искренности с чуткостью Симонетты, её лишённой надменности и чванства манере держаться с людьми.

— Знаешь, Фьора, сейчас я жалею, что раньше относилась с таким предубеждением к нашей красавице на всю Флоренцию, — поделилась со мной как-то Кьяра, навестив меня и Флавию в палаццо Бельтрами. — Симонетта хороший человек, а вот я в отношении неё заблуждалась. Признаюсь честно, она стала мне очень нравиться, когда тебя поддержала.

Так вот и сменилась антипатия Кьяры к Симонетте на лояльное отношение, а это значило, что теперь в кругу близких мне людей одной верной подругой стало больше, причём подруга с детских лет и новообретённая прекрасно поладили между собой.

«Звезда Генуи» и «Несравненная», как прозвали донну Веспуччи во Флоренции, всегда неизменно была ласкова и очень доброжелательна ко мне и Флавии. Никогда она не приходила без какого-нибудь подарка для малютки — то принесёт сладости, игрушки или ленточки для волос, какие-нибудь милые безделушки…

Конечно, мне было приятно такое тёплое отношение прекрасной генуэзки к моей воспитаннице, но я опасалась — как бы Симонетта не избаловала мне дитя, чем я с ней и поделилась.

— Фьора, прошу — не лишай меня радости побаловать малышку, — заискрила в её глубоких чёрных глазах грустная мольба, — с моим нынешним состоянием здоровья мне вряд ли доведётся побаловать собственную такую же прекрасную дочурку, как твоя Флавия.

— Если это правда доставит тебе радость, Симонетта. Только постарайся не слишком портить характер Флавии, — с раздражением я смахнула украдкой набежавшие на глаза слёзы.

В моей памяти всплыл устроенный Лоренцо Медичи бал в конце января. Джулиано, сидевший на ковре подле Симонетты, не сводящий с неё влюблённого взгляда, а молодая женщина улыбалась и часто наклонялась к нему. Её хрупкая, нежная красота, несущая в себе нечто печальное, почти прозрачная рука лежит на плече Джулиано, синие прожилки вен видны под белой кожей, рельефный рисунок ключиц в вырезе платья. Слова Деметриоса о неизбежности смерти Симонетты…

«Ей осталось жить не более пятнадцати месяцев. Флоренция будет в скорби, но вы этого не увидите», — всплыли из глубин воспоминаний слова пожилого греческого учёного.

Будь я сама на месте Симонетты, если бы страдала от её недуга… когда нет шанса не то что родить ребёнка от любимого человека, но и выносить это дитя, меня бы мысли об этом тоже очень больно жгли. Может быть, поэтому Симонетта с такой сердечностью отнеслась к Флавии?..

Впрочем, все эти слухи о моей связи с Джулиано Медичи и рождении от него ребёнка, как быстро вспыхнули, так и сошли на нет. Потому что вряд ли бы кто из сплетников захотел испытать на себе гнев Лоренцо.

Шептаться обо мне на улицах родного города стали уже в совершенно ином ключе…

— И не надоело ещё никому мусолить, с кем могла согрешить Фьора в пятнадцать лет и от кого родила?

— Не то слово, как гарпии налетели на бедную девочку!

— Даже если Фьора правда родила Флавию, не будучи замужем, что с того? Разве это отменяет тот факт, что у Фьоры очень отзывчивое к чужим бедам сердце и она всегда помогала бедным?

— И то верно, даже если Фьора действительно когда-то оступилась, хорошим человеком быть она от этого не перестала.

— Я скептически отношусь к тому, что Флавия — родное дитя Фьоры…, но даже если всё так и есть… тем, кто Фьору песочит, какое до этого дело? Фьора с синьором Бельтрами сама растит Флавию и заботится о ней, а не посадила кому-нибудь из этих сплетников на шею.

— Да. Ведь если предположить, что Фьора стала матерью, но не замужем, то она ни на кого из тех, кто треплет её имя в пересудах, не сваливала хлопоты о своём ребёнке.

— Так вот о чём и речь! Пусть родила безмужней, но к своим обязанностям матери относится ответственно.

— Каких людей больше всего недолюбливаю, так это мастеров толпой кидать камни в человека, которому случилось ошибиться даже один раз за всю жизнь.

— То-то, как погляжу, камни в огород Фьоры кидают мнящие себя праведниками безгрешными!

Скрашивали весь абсурд, в котором приходилось жить мне и моим близким, дружеские визиты в наш дом Деметриоса Ласкариса и его слуги Эстебана. Пожилой учёный и мой отец могли часами обсуждать политику, живопись, литературные произведения, делиться своими планами — сидя в креслах в гостиной, или избирая местом для беседы органный зал отца.

— Помните, что вы предсказывали мне, синьор Ласкарис? — обращалась я к греческому учёному.

— Да, помню: несчастья, позор, монастырь, изгнание из Флоренции… — отвечал он мне.

— Как так вы не предсказали мне, что я стану матерью, не родив? — дружелюбно поддевала я пожилого мужчину, чем вызывала у него смех.

— Донна Фьора, мне бы не хотелось вас огорчать… я пытался создать противоядие к тому омолаживающему эликсиру, но ничего не выходит… мне жаль!

— Право, синьор Деметриос, не стоит сожалеть. Ребёнком Иеронима намного милее, чем взрослая, — как говорил отец, да и мы все прикипели к малышке Флавии… пусть всё останется как есть.

Глава 6 - Устраивая чужое счастье

      Деметриос Ласкарис не оставил визитов в наш дом вместе с его слугой Эстебаном. Пожилой мужчина и его слуга были в палаццо Бельтрами частыми и всегда желанными гостями, отец любил общество Деметриоса — в лице которого нашёл очень интересного и приятного собеседника. Эстебан всегда был неизменным спутником греческого учёного и присутствие Эстебана приносило радость ещё одному обитателю дворца Бельтрами.
Не единожды мне случалось заметить, как моя камеристка Хатун ласково смотрит на молодого кастильца и тяжко вздыхает, стоит тому пройти мимо; со смесью тоски и нежности наблюдает за тем, как Эстебан учит фехтовать на деревянных прутьях детей наших слуг.
Что заставляло меня порадоваться за Хатун, так то, что и она оказалась не безразлична тому, кто нравится ей. Всегда, когда Эстебан приходил с Деметриосом в наш дом, неизменно приносил для девушки сладости, букет цветов, скромный браслетик или брошь с колечком…
Смущённая, краснеющая от таких знаков внимания, Хатун с робкой благодарностью принимала подарки и улыбалась, раскосые чёрные глаза девушки радостно сияли — стоило ей чуть поднять голову и встретиться глазами с Эстебаном, смотрящему на неё с каким-то томлением. Вместе они гуляли по внутреннему дворику дворца, взявшись за руки и о чём-то весело болтая, сидели в обнимку на скамье и любовались проплывающими по небу облаками, Эстебан брал за руку Хатун и бережно касался губами её ладони…
«Надеюсь, хоть Хатун в любви будет счастливее меня», — думала я, украдкой наблюдая за ними.
Не желая терять напрасно ни единого дня и позволять Хатун упускать свой шанс на счастье, я убедила отца дать Хатун свободу, на что он без долгих раздумий согласился.
— Хозяйка, неужели ты настолько мной недовольна, что решила прогнать от себя? — тревожно спросила меня Хатун, глядя мне в лицо своими полными слёз глазами.
— Хатун, ну что ты, всё совсем не так, тебя никто и ни за что отсюда не прогонит, — успокаивала я её, по-родственному обняв и поцеловав в щёку. — Ты, как и прежде, будешь жить в палаццо Бельтрами, если на то есть твоё желание. Я и отец решили дать тебе свободу, чтобы ты перестала быть рабыней и могла сама строить свою жизнь, без оглядки на чужое разрешение… Ведь так, отец? — обращён был мой вопрос уже к отцу.
— Всё именно так, как говорит Фьора, — подтвердил отец. — Хатун, разве кто-либо в этом доме, когда желал тебе зла? Особенно моя дочь?
— Ни разу такого не было, синьор Бельтрами…
— Всё, чего хочется Фьоре — чтобы ты стала свободной и независимой, чтобы была счастлива, как того заслуживаешь. Все давно заметили, что ты очень неравнодушна к Эстебану, как и он к тебе, — отец заговорщически подмигнул.
Личико Хатун приобрело пунцовый оттенок, но чёрные глаза засияли ласковым светом. По очереди она обняла меня и моего отца, тихонько шепча: «Донна Фьора, синьор Бельтрами, спасибо вам, спасибо!».

С освобождением Хатун я и отец не помедлили.
Хатун, ещё совсем малышкой получившая имя Доктровея при крещении, официально обрела свободу и стала полноправной жительницей Флоренции, навсегда простившись со статусом рабыни.
Как ей и обещали, она осталась жить в палаццо Бельтрами при мне.
Деметриос и Эстебан по-прежнему были частыми и дорогими гостями в палаццо Бельтрами. Отец с величайшей радостью проводил время в беседах с греческим учёным, иногда компанию им составляла я, Эстебан же наслаждался обществом Хатун. Вместе с Леонардой я всегда была поблизости во время их свиданий. Не вмешивались, просто наблюдали со стороны, чтобы быть уверенными в том, что молодой кастилец в самом деле не обидит ту, кто всегда была для меня кем-то вроде младшей сестрёнки. Всегда во время нахождения вместе Эстебана и Хатун в саду внутреннего дворика я и Леонарда были поблизости вместе с Флавией, которую учили грамоте и прививали ей любовь к лучшим произведениям поэтов родной Италии.
Конечно, Эстебан никогда не делал того, что могло оскорбить добродетель Хатун, всегда с ней нежен и ласков, галантен, относится к ней с уважением…
Но я не могла позволить себе пустить всё на самотёк, не могла оставаться в стороне и делать вид, что меня отношения Эстебана и Хатун не касаются, чувствовала сильную ответственность за наперсницу с детских лет. Меньше всего я хотела, чтобы Хатун обожглась в любви точно так же, как я в своём замужестве с Филиппом.
Но опасаться того, что Хатун так же ошибётся, как и я, что подобно мне переживёт крушение всех своих мечтаний и надежд на счастье с любимым человеком, как раз и не приходилось.

В один из дней, когда Эстебан вместе с Деметриосом приходил к нам в гости и проводил время с Хатун, от моих глаз не ускользнуло то, как молодой кастилец стоял перед Хатун на коленях в беседке внутреннего дворика и держал её за руки, о чём-то с девушкой разговаривая. О чём они говорили, я не смогла расслышать, поскольку стояла слишком далеко, но, если судить по тому, как радостно Хатун бросилась ему на шею и пылко обняла.
Разумеется, я поделилась с отцом и с Леонардой тем, что происходит с Хатун и своими тревожными думами об этом. Втроём мы обдумывали, как нам себя вести в этой ситуации. Отец и Леонарда придерживались мнения, что нужно прямо спросить Эстебана, каковы его намерения в отношении моей камеристки и подруги детства, которую я люблю и кому всегда желала только добра, и я их позицию одобряла, только считала, что нужно вообще-то поговорить обо всём с самой Хатун.
Как раз за разговорами об этом нас и застал Эстебан.
— Донна Фьора, синьор Бельтрами, вы позволите поговорить с вами наедине? — серьёзным тоном задал вопрос молодой человек.
— Да, конечно, — проговорил мой отец. — Леонарда, будьте добры, оставьте нас наедине ненадолго, — обратился он уже к моей наставнице, которая вежливо кивнула и удалилась. — Так о чём вы хотели со мной поговорить, молодой человек? — поинтересовался он снова у Эстебана.
— Я не буду ходить кругами и скажу прямо. — Эстебан прокашлялся, прочистив горло. — Синьор Бельтрами, донна Фьора, я люблю девушку — живущую в вашем доме. Это Хатун. Наши с ней чувства взаимны.
— Так вы нравитесь друг другу так сильно, что полюбили? — не теряла серьёзности я.
— Донна Фьора, всё так и есть, — ответил молодой человек.
— Так о чём вы хотели поговорить со мной и моей дочерью, и какое отношение к этому имеет Хатун? — перешёл отец к делу.
— Я уже сказал вам обоим, что я и Хатун любим друг друга. Донна Фьора, синьор Бельтрами, я знаю, что Хатун обрела свободу и прошу у вас её руки. С синьором Деметриосом я говорил и он не против, чтобы Хатун переехала ко мне на его виллу во Фьезоле после свадьбы.
— Эстебан, поймите, — начал отец, — Хатун росла все эти семнадцать лет вместе с Фьорой, в нашей семье к ней очень привязаны, особенно моя дочь…
— Да, Хатун мне очень дорога и она мне скорее за младшую сестру, — согласилась я с отцом, — но если вы правда её любите и хотите на ней жениться, если захочет сама Хатун, я не имею ничего против вашей свадьбы и даже помогу с организацией, — я ободряюще улыбнулась молодому человеку. — Теперь вам осталось только спросить её мнения.
— Если Хатун ответит вам согласием, тогда ни я, ни моя дочь, ничего против не имеем, — подытожил отец.
— Я уже просил руки Хатун у неё самой, — ответил Эстебан в такой же дружелюбной манере, — и она ответила, что станет моей женой. Спасибо, что дали своё одобрение на нашу свадьбу, — молодой мужчина чуть поклонился отцу и мне.

Хатун и Эстебан единогласно решили, что со свадьбой не желают затягивать ни единого дня. Вместе с Деметриосом я, Леонарда и мой отец планировали свадьбу Хатун и Эстебана. Составляли список гостей, продумывали список напитков и блюд, и ломали голову над тем, кого из запланированных гостей как будем рассаживать.
— Если ты хочешь, хозяйка, я буду рада видеть на своей свадьбе твоих подруг донну Кьяру и донну Симонетту. Они такие хорошие и добрые, поддержали тебя, когда твою персону поносили на всех углах… — высказала мне Хатун.
— Хатун, Кьяру и Симонетту я приглашу обязательно, если того хочешь ты. Но чтоб ты больше хозяйкой меня не называла — ты теперь свободный человек. Просто по имени — Фьора, — мягко напомнила я ей.
— Как скажешь, буду привыкать обращаться к тебе по имени, — миролюбиво уступила Хатун.
Последующие дни подготовки к свадьбе проходили как в каком-то шумном ворохе, как в урагане, столько всего нужно было просчитывать, столько трудов над оформлением и угощениями…
И никуда не девались заботы о малютке Флавии, которая вносила свой скромный вклад в свадьбу тем, что рвалась помогать, и ведь никак не втолкуешь маленькому ребёнку, что такая помощь Флавии скорее в нагрузку.
Нужно было постоянно следить, чтобы Флавия не повытаскала все сладости и цветы, не перевернула на себя какой-нибудь из огромных чанов — в которых готовились мясные блюда, не поотрывала тканевые цветы от заказанного у портного шикарного бледно-лазурного платья Хатун и от её покрывала.
Непростое занятие — совмещать заботу об озорной двухлетке с шилом пониже спины и подготовку к свадьбе подруги.
Но, благодаря отцу и Леонарде, с этим важным и ответственным делом, как подготовка к свадьбе, удалось справиться с достоинством и в короткие сроки — за какие-то шесть дней. К тому же не обошлось без помощи Кьяры и Симонетты. Они обе пришли на выручку, едва я сообщила им, что Хатун выходит замуж и две мои подруги, то есть они, тоже приглашены.
В списке гостей оказались все друзья моего отца — те, кто не отвернулся от нашей семьи из-за слухов, будто я родила ребёнка вне брака; Деметриос Ласкарис, Кьяра и её гувернантка донна Коломба с дядюшкой моей подруги Людовико Альбицци, Симонетта Веспуччи и Джулиано Медичи; само собой — не обошли вниманием и Лоренцо Великолепного, который сильно нам помог, когда нужно было как-то прикрыть превращение Иеронимы в двухлетнюю Флавию, случившееся с моей подачи.
Обвенчались Хатун и Эстебан в Санта-Мария Новелла.
Глядя на излучающих неземное счастье Эстебана и Хатун, видя их лучащиеся восторгом глаза, держащихся за руки у алтаря, пока пожилой священник свершал обряд венчания и читал молитву, я не могла не улыбаться от искренней радости. Надежды в моей душе на то, что замужняя жизнь Хатун окажется удачнее моей, не были робкими. Хоть у дорогой моему сердцу подруги детских лет семейная жизнь сложится как у всех нормальных людей, в отличие от меня.
Всё то время, что длилось венчание Хатун с Эстебаном, я вспоминала свои венчание и замужество. Как бы ни старалась, но ростки зависти всё равно пустили корни в моём сердце. По Эстебану видно, что он любит Хатун и предан ей всей душой, вместе с искренне дорожащим ею мужчиной Хатун обретёт в этом замужестве счастье. О себе я подобного сказать не могла.
Филипп женился на мне ради одной только ночи со мной и ста тысячи флоринов золотом, которые выбил шантажом из моего отца. В церкви Санта-Тринита и в день, когда граф де Селонже просил моей руки, в нашу первую и единственную брачную ночь он говорил мне, что любит меня, вот только у меня больше не было веры в его любовь после всего узнанного мною от отца в вечер, когда его шантажировала Иеронима. Филипп предал мои любовь и доверие к нему, не пожалел моей юности и неопытности, нанёс глубокую рану без меча или клинка. Думать о муже и об умерших надеждах на счастливую жизнь вместе с ним было больно, поэтому я старалась всячески гнать от себя мысли о том, с кем я по наивности и глупости сочеталась браком.
На моих руках недовольно закряхтела и закапризничала Флавия. Я поудобнее устроила её у себя на руках и бережно прижала к себе, целуя в макушку и тихонечко мурлыкая ей на ушко мотив пришедшей на ум песни.

В конце концов, сегодня неподходящий день, чтобы думами о муже-беглеце портить себе и людям вокруг настроение — Хатун выходит замуж, ради неё нужно хранить на лице радостно-невозмутимое выражение.
Пусть Филипп хоть сгинет в борьбе за его чёртову великую Бургундию, мне до этого дела нет. Пусть живёт своей жизнью и главное, чтобы после всего сделанного им не лез в мою, а я и без него проживу прекрасно — у меня есть любящий отец и моя наставница Леонарда, заменившая мне мать, есть верные и надёжные друзья: Кьяра, Симонетта, Хатун, Джулиано и Лоренцо. У меня есть моя Флавия — которая мне всё равно, что собственный ребёнок, которую я люблю и ради кого я взяла себя в руки, так что некогда мне лить слёзы по мужу, откровенно пренебрегшему мной.
Конечно, мне придётся растить Флавию без мужа, но уж лучше вообще без отца, чем с таким, как Филипп — без этого предателя и лжеца ребёнка воспитаю, благо, что есть могучая поддержка в лице моего отца и Леонарды.
Полностью погружённая в свои мысли, я не заметила, как подошло к концу венчание Хатун и Эстебана.
Во время церемонии впервые прозвучала фамилия молодого человека — Альварес. А что, имя Доктровея, как по-настоящему зовут Хатун, очень красиво сочетается с фамилией Альварес.
Из моего состояния транса меня вывела Леонарда, мягко толкнув в плечо и сказав, что все уже выходят из церкви и направляются к нам домой. Покорно я направилась вместе с отцом и Леонардой в направлении выхода из церкви, вместе со всеми. Передав Флавию на руки отцу, я догнала Хатун, обняла её и поздравила, пожелав пожизненного счастья в семейной жизни и чтобы её общие с мужем мечты всегда исполнялись. Плачущая от счастья Хатун благодарила меня и одной рукой крепко обнимала, другой держа за руку мужа — смотрящего на неё с обожанием.
С обожанием… как смотрел на меня мой муж в нашу первую ночь. Но хватит думать об этом бесчестном человеке, который предал моё доверие к нему!
К чёрту, к чёрту! Сегодня мы все празднуем свадьбу Хатун и пора бы мне прекратить думать о плохом. Не в этот день.
Это прекрасно, что Хатун вышла замуж.
Было бы очень несправедливо и ужасно, если бы она всю жизнь прожила рабыней возле моей юбки и так бы окончила свои дни, не познав счастья взаимной любви.

Как дошла до дома вместе с приглашёнными гостями, где нас всех ждало праздничное угощение, не помню. Свадьба подруги всколыхнула во мне смешанные чувства и под их воздействием я была сама не своя, как будто физически не со всеми присутствовала.
Опомнилась, когда Леонарда и Хатун с Эстебаном позвали меня разрезать пирог. Флавией занимался мой отец. Девочка сидела за столом на коленях у того, кого считала своим дедушкой, за обе щёки уплетая сладости и запивая грушевым отваром. На празднике в честь свадьбы Хатун и Эстебана Флавия успела побывать на ручках у доброй половины приглашённых и все они в один голос пели дифирамбы красоте девочки, её живости и пытливому уму, даже небывалое упрямство Флавии они считали очаровательным и проявлением её независимого и гордого характера.
Устроенный праздник проходил замечательно: гости пребывали явно в весёлом расположении духа, произносились тосты за счастье и здоровье новобрачных, преподносились подарки, радостно-смущённая Хатун принимала поздравления и похвалы её красоте, маленькая Флавия шутя стукалась своим стаканом с грушевым отваром с бокалами вина гостей, до кого могла дотянуться. Лоренцо наигрывал мотив сочинённой им песни, Джулиано и Симонетта мило беседовали, сидя за столом в обнимку и младший Медичи заботливо докладывал в тарелку прекрасной генуэзки побольше мяса и овощного салата.

Безмерно счастливые, с восторженно сияющими глазами, Эстебан и Хатун общались с гостями и принимали пожелания им всевозможных благ, потом гуляли по саду внутреннего дворика — взявшись за руки. Деметриос делился с ними своими соображениями, что, когда Эстебан и Хатун переедут жить на его виллу во Фьезоле, их ждёт одна из самых просторных комнат под супружескую спальню, расположенная на солнечной стороне — где побольше окон, и возражения не принимаются. Что же касаемо того, что у четы Альварес может в скором времени появиться ребёнок, как говорил молодожёнам Деметриос, то он даже знает, какую отвести комнату для возможного чада молодой пары и с радостью станет помогать в её оформлении.
Леонарда о чём-то разговаривала с донной Коломбой. О чём — я не расслушала. Кьяра сидела рядом с Лоренцо, вместе с ним подхватив слова песни «Счастлив будь, кто счастья хочет» и идеально попадая в такт мелодии.
Мой отец поправлял Флавии ленточки, которыми были завязаны в хвостики её золотистые волосы, заботливо вытирал с подбородка девочки пятна от еды и капли грушевого отвара. Разрезал ножом на маленькие кусочки мясо в тарелке Флавии, чтобы малышке удобно было есть. Когда же Флавия, наевшись, обмякла на руках у своего — можно сказать и так — дедушки, отец подозвал Леонарду и передал ей на руки клюющую носиком Флавию, смежившую веки, и велел уложить девочку спать. Леонарда прижала кроху к груди, гладя по золотоволосой головке, и удалилась в дом. Следом за Леонардой, уносящей в дом Флавию, встал из-за стола и направился в дом отец, потому что Флавия сквозь полудрёму просила его не уходить и побыть с ней, а отец не смог и не захотел огорчать малышку.
Завечерело уже довольно сильно, тьма свежей весенней ночи давно устлала уходящую ко сну Флоренцию, так что Флавию пора укладывать спать.
Что же до новобрачных и гостей, то они предавались веселью, я же неприкаянным привидением бродила по двору и предавалась не самой вселяющей бодрость и желание жить мысли, что у меня никогда не будет всего того, что заслуженно выпало на долю Хатун.
Даже выпитые мною три бокала красного вина не добавили мне хорошего настроения, хоть я и нацепила на лицо счастливую улыбку, чтобы не портить никому праздник и не заставлять никого гадать, всё ли у меня в порядке.
Моя бывшая камеристка, ставшая теперь свободной, моя наперсница с детских лет связала свою судьбу с человеком, который искренне и преданно её любит, уважает и ценит, и видит в ней намного большее, чем просто красивое личико.
Хатун будет счастливо жить с Эстебаном, наслаждаться страстной любовью к ней мужа и со временем у четы Альварес появятся дети — зачатые и рождённые в любви. У моей подруги есть в лице супруга надёжная опора и поддержка, близкий друг, любовник…
Во мне не было злости на Хатун, что её замужняя жизнь сложится радостнее моей, наоборот — я искренне за неё рада и хочу, чтобы взаимопонимание с гармонией и счастьем никогда не покидали её с Эстебаном.
Мне всей душой хочется, чтобы любимый человек никогда не заставил Хатун разочароваться и раскаяться в её решении стать его женой. Я хочу, чтобы Хатун никогда не знала той боли предательства и лжи, изведанные мной.
Меня сжигала горечь того, что мой брак не принёс мне ни тепла, ни счастья, что мой собственный супруг обещал мне. Но чего никак во мне не было — это озлобленности на подругу.
Меня ждёт рутинная до тошнотворности жизнь в моём родном городе, где за моей спиной перешёптываются и смакуют, во сколько же лет я будто бы подарила своему отцу сомнительное счастье стать дедушкой внебрачного ребёнка и от кого родила вне брака Флавию.
К большому сожалению, в странах Европы, где главенствующая религия Христианство, цветёт пышным цветом сказочное лицемерие — христиане, почитающие святой Мадонну и преклоняющиеся перед ней как перед матерью Спасителя, плюют в спину тем женщинам, чья единственная «вина» состоит лишь в том, что они произвели на свет детей, не будучи замужними.
Мне предстоит ловить на себе и на моей Флавии косые, полные неодобрения, взгляды. Сдерживать рвущиеся из сердца рыдания, когда Флавия с каждым днём будет всё взрослеть и хорошеть, засыпая меня вопросами о том, кто же её отец, и почему у многих детей есть отцы — живущие вместе с их матерями, а у неё нет.
Меня ждёт дальнейшая безрадостная жизнь под гнётом общественного презрения к «оступившейся матери-одиночке» и незримый ярлык «порченый товар», который общественность не преминет на меня навесить, к маленькой Флавии же пристанет оскорбительный ярлык «ублюдок».
Я не представляю, как найду в себе силы защищать от общественного пренебрежения своего ребёнка и себя, но должна этому научиться ради Флавии.
Мне нельзя позволять себе быть уязвимой и слабой, ранимой, нет у меня такого права, иначе меня и мою дочь съедят вместе с костями все кому не лень.
Сейчас, спустя всё то прожитое Флавией в палаццо Бельтрами время, мне уже было совершенно безразлично, что Флавия на самом деле превращённая настойкой Деметриоса в ребёнка Иеронима Пацци — некогда жаждущая заполучить себе всё состояние Бельтрами и извести меня с отцом.
Теперь это беззащитный перед миром и живущими в нём людьми двухлетний ребёнок, маленькая девочка, искренне меня любящая и считающая своей матерью. Как бы то ни было, но Флавия — мой ребёнок, которого я люблю и ради счастья которого хоть лягу костьми и расшибусь в лепёшку, кого я всегда буду защищать.
Не имеет значения, что я не вынашивала её девять месяцев под сердцем, Флавия — моя дочь, и всё тут, а кто сунется к ней с недобрыми намерениями — тому в горло вцеплюсь, раз у девочки нет отца, который бы мог защитить в поединке честь и достоинство своих жены и дочери.
Будь рядом со мной мой муж, никто бы не посмел рта раскрыть на меня и Флавию, никто бы не осмелился называть мою дочку «нагулянным отродьем», потому что мужчина за своих женщину и ребёнка может наградить хорошим ударом кулака в челюсть и заставить обидчиков землю с камнями поедать.
Но рядом со мной нет мужа, значит, я должна уметь постоять за двоих — за себя и Флавию. Хвала небесам, что у меня есть мои дорогие отец и Леонарда, потому что, если бы я совсем одна растила Флавию, моему положению нечего было бы завидовать. Что ж, надо привыкать заменять девочке отца и мать одновременно, благо, что у неё есть прекрасный дедушка в лице моего отца — уже легче.
Вот где мои глаза и мозги раньше были, когда я при венчании на вопрос пожилого священника, согласна ли взять в законные мужья Филиппа, «да» говорила? Ах, да, когда бушуют чувства, способность здраво мыслить уходит в подполье.
В итоге я сама по наивности и глупости связала себя узами брака с ярчайшим представителем той категории мужчин, которые как никто лучше всех учат женщину полагаться только на себя и на свои силы. Я сама же крепко прижимала к сердцу ладони, дававшие мне яд.
Вот попался бы мне сейчас Филипп де Селонже! С каким удовольствием я бы приготовила для него котлет с белладонной и цикутой, и его же ими угостила, после наблюдая, как он корчится на полу в страшной предсмертной агонии!

Сидя на ограде фонтана во внутреннем дворе дворца Бельтрами, я бесцельно глядела на поверхность воды и иногда рассеянно следила за плавающими в фонтане головастиками и мелкими рыбками. Но моё созерцание прервали — я вздрогнула, ощутив на себе чей-то пристальный тяжёлый взгляд, и обернулась, перед собой увидела мессера Деметриоса.
— Позволите присоединиться и присесть рядом, донна Фьора? — спросил синьор Ласкарис. — Я должен поговорить с вами.
— Да, конечно, — указала я на место рядом с собой. — Так о чём же вы хотели поговорить?
— Не помню, говорил ли я вам, что на протяжении многих десятилетий совершенствовал знания астрономии и могу составлять гороскопы, — начал Деметриос, — но мне удалось установить точную дату и место вашего рождения и составить ваш гороскоп, который очень близок моему. Так получилось, что мы оба можем помочь друг другу в осуществлении наших целей.
— Могу ли я знать ваши цели, мессер Ласкарис? — поинтересовалась я, будучи сильно удивлённой речами грека.
— Цель у нас одна, донна Фьора — воздать по заслугам Карлу Бургундскому, — проронил шёпотом Деметриос. — По составленным мной сведениям, именно вы тот самый человек, который поможет мне отомстить сполна Смелому и отправить его в Ад, где ему самое место. Я не преминул составить и гороскоп Смелого…
— Я согласна с вами, что герцога Карла в Аду давно заждался отдельный котёл с повышенным дровяным обеспечением, — охотно поддержала я позицию Деметриоса, — но какие у вас причины мстить Карлу Бургундскому?
— Если позволите, я расскажу вам всю правду об этой давней и тяжёлой для меня истории. Но приготовьтесь к тому, что рассказ будет долгий.
— Спешить мне совершенно некуда. Я готова слушать вас столько, сколько понадобится, Деметриос. Можете рассказать мне всё.
— Я не всегда был этой ночной птицей, которую боятся дети… и не только дети. Я был молод, богат, я был князем, так как Ласкарисы сидели на троне в Византии. У меня был дворец и был у меня младший брат Феодосий…
Выслушав рассказ Деметриоса, рассказанный без пафоса его спокойным и глубоким низким голосом, я убедилась, что у почтенного греческого учёного такие же веские причины ненавидеть Карла Смелого и желать ему гибели, как и у меня. Оказалось, что когда-то у Деметриоса был младший брат Феодосий, которого греческий учёный очень любил, выросший на его глазах. Феодосий закончил тем, что его посадили на кол и именно бахвальство Смелого привело брата синьора Ласкариса к столь трагичному финалу.
И перед моими глазами Деметриос развернул картину своей жизни, как будто длинное полотно, вытканное портретами различных людей. Глубокий голос грека обладал удивительной способностью оживлять образы, и я скоро забыла, где нахожусь и об окружающей меня обстановке празднования свадьбы подруги.
Я представляла себе Византию, всю в золоте и лазури, сверкавшую как драгоценное украшение в Босфорском проливе, в бухте Золотой Рог, соединяя Европу и Азию. Я также видела красные паруса неверного султана, затем войну, кровь, истребление.
Видела Феодосия, который представлялся мне героем, безрассудным и мужественным. Видела пышные торжества по поводу праздника Фазана. И на этом сверкающем фоне лица двух людей, которых я уже научилась ненавидеть: герцога Филиппа и его сына Карла, человека, не знавшего жалости, рыцаря, который не держал своего слова, этого князя, ради которого Филипп так низко поступил со мной…
Насколько живым и ярким был рассказ Деметриоса о событиях, заканчивавшихся смертью его брата Феодосия, настолько кратко и сухо изложил он все, что касалось его собственной жизни. Скупо Деметриос рассказал мне о своих научных изысканиях, о совершенствовании навыков медицины и астрологии. Про все эти годы, что он вынашивал в сердце месть Карлу Бургундскому за своего брата, погибшего из-за того, что Карл и его отец Филипп Бургундский не сдержали клятву устроить крестовый поход против турок, не прислали подкрепление — из-за чего Феодосий погиб мучительной и жуткой смертью, брата Деметриоса посадили на кол. И с наступлением ночи Деметриос пришёл к месту казни, ударом кинжала оборвав жизнь родного и любимого человека, прекратив тем самым его страдания.
— Я предлагаю тебе сделку, Фьора. Надеюсь, не имеешь ничего против, что мы на ты? — спросил он тут же у меня, получив в ответ моё покачивание головой. — Я помогу тебе отомстить, а ты мне.
— Я очень хочу отомстить Карлу Смелому за своих родителей и была бы рада помочь тебе отомстить за твоего брата, — проговорила я в омрачённой задумчивости, — но не представляю, как. Это человек, которого называют Великим герцогом всего Запада, и готова ручаться чем угодно — вокруг него всегда много охраны, а не мальчик, живущий на соседней улице. Что касается моего деда Пьера де Бревая и мужа моей матери Рено дю Амеля — я думала о том, чтобы воздать им по заслугам, хотя придётся разлучиться с моими близкими, особенно с Флавией. — Не сдержав печального вздоха, я какое-то время смотрела на потемневшие небеса с начавшими зажигаться звёздами. — Я бы хотела отправить в Ад своими руками герцога Карла, но не представляю, как могу на это пойти теперь… разве что отвадив от него хотя бы двоих лучших военачальников. Деметриос, как бы странно это ни произошло, но я стала матерью, у меня есть дочь Флавия — пусть я её не рожала, — напомнила я греку.
— Та самая Флавия, которая до своего превращения в двухлетнюю девочку, была Иеронимой Пацци — желавшей уничтожить тебя и твоего отца, — шёпотом напомнил в свою очередь мне Деметриос. — Теперь ты зовёшь её своей дочерью? Неужели такое действие на тебя оказал материнский инстинкт?
— Называй это как хочешь, Деметриос. Но я не могу рисковать, замахиваясь на самоличное убийство Карла Бургундского. Пьера де Бревая и Рено дю Амеля ещё можно заставить платить по счетам… — от волнения я сжала руки в кулаки, что ногти впились в ладони. — Ведь если я попытаюсь убить Смелого, меня очень вежливо под белые руки проводит на эшафот бургундское правосудие, перед этим вдоволь применив ко мне пытки в застенках, а у меня есть моя дочь — пусть и появившаяся при очень странных обстоятельствах, и я должна думать о её благе. Я не хочу оставлять сиротой Флавию.
— Неужели ты успела настолько сильно её полюбить, Фьора? Причём полюбить настолько, что ради этой девочки ты готова отступиться от мести? — поражался мне Деметриос.
— Вот именно, Деметриос. Я люблю Флавию и хочу вырастить её счастливым ребёнком, чтобы она никогда не чувствовала себя обделённой материнской лаской. Вряд ли моя дочь будет счастлива, если меня обезглавят на плахе или повесят — мать ей нужна живая, здоровая и рядом с ней. Я верю, что смогу вырастить из бывшей Иеронимы Пацци доброго и достойного человека, — непреклонно заявила я греку. — Решив забрать Иерониму жить и воспитываться к себе — после её превращения в ребёнка от твоего зелья, отныне я несу за неё ответственность. Это даже к лучшему, что мне не удалось её отравить, а только превратить в двухлетнюю девочку. Может быть, у меня получится вырастить её доброй и лишённой подлости.
— Что же, Фьора, мне остаётся пожелать тебе удачи на твоём пути по воспитанию из Иеронимы-Флавии хорошего человека. Надеюсь, у тебя всё получится, — пожелал мне греческий учёный, мягко положив свою руку мне на плечо. — Так что ты решила насчёт нашего союза? Ты отказываешься мстить Карлу Смелому? — приглушённо спросил он меня, не отводя пристального взгляда пронзительных чёрных глаз.
— Я не говорила, что отказываюсь мстить. Лишь хотела сказать, что не смогу мстить своими руками, если только через других людей… Я думаю, что получится отомстить герцогу на расстоянии, не пачкая руки лично в его крови. Так что я принимаю твоё предложение союза, — проговорила я, ответив Деметриосу полным решимости взглядом ему в лицо. — Нам стоит пойти в мою студиолу и там составить наш договор, под которым мы оба подпишемся?
— Нет. Связь кровью мне кажется более крепкой, чем кусок бумаги. Ты станешь моей сестрой, которую я сделаю такой, что её будут бояться, клянусь тебе. — Деметриос достал стилет из кожаного чехла, подвешенного к поясу. — Дай мне левую руку!
Без возражений я послушно протянула руку Деметриосу. Лёгким взмахом врач сделал надрез на моём запястье, на котором тут же засверкали капли крови. Немного пошипев от боли, я прикусила нижнюю губу. Затем, сделав такой же надрез на своей правой руке, он соединил наши руки — надрез к надрезу.
Затем он достал небольшой флакон и вылил из него несколько капель мне на запястье. Кровь остановилась. Так же он сделал и со своей рукой. Я смотрела, заворожённая тем, что увидела.
— Научишь ли ты меня твоим секретам? — спросила я его.
— Я тебя научу многому. Научу, как варить приворотное зелье, как делать яды, которыми можно отравить насмерть, научу распознавать характер по чертам лица, научу обольщению — способного подчинить людей твоим целям, чтобы ты стала самым совершенным живым оружием…
— Деметриос, меня прельщает ход твоих мыслей! — воскликнула я с энтузиазмом, ненамеренно перебив Деметриоса. — Извини меня, не хотела перебивать, — добавила после неловко.
— Всё в порядке.
— Только позволь мне задать тебе вопрос — как мне может помочь умение обольщать?
— К примеру, когда в твоей жизни снова появится один человек, которого ты была бы рада отправить к прародителям. Фьора, из твоего гороскопа я достоверно узнал, что в скором времени судьба опять столкнёт тебя с твоим мужем. И для того, чтобы достичь цели отомстить Смелому, тебе бы стоило наладить отношения с графом де Селонже.
— Не могу уловить связи между местью Смелому и тем, что этот подлец Филипп де Селонже снова появится, — озадаченно я почесала висок и впала в состояние лёгкой задумчивости.
— Фьора, я думаю, что если бы у тебя получилось утвердить над супругом свою власть, это могло бы стать хорошим прикрытием для добывания ценных сведений, попадание которых в руки врагов Карла станет губительным для этого презренного…
— Я теперь прекрасно поняла тебя, Деметриос. Но я откажусь от этого способа. Предпочту пустить в ход деньги моего отца и подкупить какого-нибудь военачальника Смелого в обмен на то, что подкупленный перейдёт на службу королю Людовику…
— В принципе, твой план тоже очень хорош, — одобрил Деметриос и ласково мне улыбнулся, похлопав по плечу и встав с насиженного места. — Приятного вечера, донна Фьора, — пожелал он мне и удалился к веселящимся гостям.
А я ещё долго сидела у фонтана и с ощущением какого-то беспамятья, околдованности и транса смотрела вслед Деметриосу.
И только одна мысль робко билась в моей голове: «Боже, что это буквально только что было? Мне это померещилось? Я сплю?»

Мрачные мысли грызли меня изнутри, Хатун с Эстебаном и гости веселились, произносились тосты в честь молодожёнов и распевали песни под аккомпанемент лютни, на которой наигрывал мелодию Лоренцо. Некоторые из гостей в своё удовольствие проводили время за танцами.
Но долго продолжать увеселения они не смогли, побеждаемые усталостью, и разошлись по отведённым для них множественным богатым комнатам дворца Бельтрами. Те из друзей отца, кто не мог остаться ночевать, сердечно прощались со мной и благодарили за приглашение, уходя по своим домам. Удалились в дом под руки Джулиано и Симонетта, донна Коломба уводила Кьяру в дом под ласковый лейтмотив: «ангел мой, ты сейчас должна хорошенько отдохнуть, потому что недостаток сна плохо влияет на здоровье и красоту». Кьяра не возражала своей гувернантке и дала себя увести. Лоренцо проследовал за братом и возлюбленной младшего Медичи. В саду внутреннего двора остались лишь я и Эстебан с Хатун.
Супругов Альварес я проводила до богато обставленной одной из гостевых спален, предназначенной для их первой ночи вместе. На пороге я крепко обняла и поцеловала в щёку Хатун, какие-то мгновения подержав её за руки. Пожелала ей и её мужу доброй ночи, а потом оставила их наедине — верно поняв, что они хотят побыть без лишних глаз и ушей, если судить по их пылким и нетерпеливым взглядам, которые Хатун и Эстебан друг на друга бросали.
Прежде, чем закрыть двери к ним в комнату, я успела увидеть, как Хатун приподнялась на цыпочках, обвив руками шею мужа, а Эстебан с жаром припал к её губам и обнял за талию.
Немного постояла возле их двери, усмирив больно кольнувшее сердце при воспоминаниях о собственной первой и единственной брачной ночи, и полу-ностальгически улыбаясь, зашла проведать Флавию и Леонарду. Обе — пожилая дама и малышка — спали крепким сном. Флавия спала, крепко прижавшись к Леонарде, и тихонечко посапывая, морщила свой маленький вздёрнутый носик. Стараясь ступать тихонько, чтобы их не разбудить, я приблизилась к кровати и поправила им обеим одеяло, плотнее подоткнув одеяло с разных сторон.
Выйдя из комнаты наставницы, я направилась в гостевую спальню, которую Кьяра и Симонетта пожелали делить вместе. Обеих девушек я застала неспящими. Облокотившись о подоконник открытого окна, Кьяра и Симонетта любовались рассыпанными на небосводе звёздами, делясь друг с другом догадками, на что больше похоже то или иное созвездие.
— Симонетта, Кьяра, так вы не спите, — удивлённо выдохнула я, приблизившись к ним.
— Такой хороший праздник устроили, что я отойти от всего не могу, — поделилась Кьяра.
— Праздник и впрямь удался прекрасно. Я тоже рада, что была на него приглашена, — согласилась с ней Симонетта.
— Мои дорогие, я не могла не пригласить вас, — по очереди я обняла подруг, — и я, и Хатун были очень рады тому, что на торжестве будете вы. Спасибо вам за всё — за то, что пришли и помогали с организацией свадьбы.
— Пустяки, подруги для взаимопомощи и нужны, — беззаботно махнула рукой Кьяра и тихонько засмеялась, нежно потрепав меня по щеке.
— Я тоже всегда рада тебе помочь, Фьора, — Симонетта ласково мне улыбнулась и взяла за руку, уведя к кровати меня и усадив, после чего села рядом, Кьяра присоединилась к нам. — Девочки, — обратилась она к нам, — этот день выдался насыщенным для нас всех. Давайте уже ложиться спать.
Я и Кьяра обе согласились с Симонеттой, втроём забрались под нагретое за день солнцем одеяло, только сон к нам не шёл. Вместо этого мы лежали и смотрели на балдахин кровати, не чувствуя в себе желания спать. Болтали о своём насущном или о том, что нам интересно, что нас волнует. Кьяра рассказала о своих переживаниях, связанных с её предстоящей свадьбой с кузеном Бернардо Даванцати.

Юная Альбицци не горела желанием вступать в брак, не чувствовала себя готовой к этому и это не вызывало у неё восторга. Кьяра плохо знала человека, которому прочили её в жёны, она была бы и рада до двадцати лет жить в доме своего дядюшки — растившего её, но не могла найти в себе решимости противостоять воле семьи, поскольку не только её дядя не откажется разорвать помолвку, но и родители жениха.
Симонетта как никто могла понять Кьяру и разделить её переживания, ведь она сама стала женой Марко Веспуччи по воле её семьи и без сердечной склонности к мужу. Хоть без любви, но Симонетта и Марко вполне дружно жили вместе. До поры до времени. Стоило семье Веспуччи перебраться во Флоренцию на родину Марко и стоило прекрасной генуэзке стать объектом преданной любви Джулиано, хотя эта любовь была лишь платонической и Симонетта не нарушала своих брачных обетов, супруг сильно ревновал её, и бывало, что мучил своими подозрениями, доводя до мигреней. Тогда как для Симонетты в её не столь богатой на радости жизни любовь к ней Джулиано была утешением, нечто вроде холодного ручья в иссохших под зноем землях.
Как мне и Кьяре призналась Симонетта, настоящая любовь, положить на алтарь которой не жаль ничего, пришла к ней лишь после свадьбы и совсем не к законному мужу.
Не знаю, что нашло на меня, раз я рассказала подругам то, что ревностно держала в тайне, а может на меня три выпитых бокала вина нашли, но Кьяра и Симонетта узнали из моих уст, что в конце января этого года я вышла замуж за посланника Карла Бургундского — Филиппа де Селонже.
В подробности мне хватило спьяну ума не вдаваться и умолчать о том, что Филипп получил меня шантажом вместе с деньгами моего отца на военную кампанию Карла Смелого. На расспросы Кьяры и Симонетты, как случилось, что я и тот бургундский посланник поженились, я нашлась с объяснением, что Филипп попросил моей руки у моего отца. Но поскольку мой родитель отказался поначалу отдавать меня в жёны Филиппу, я пустила в ход шантаж — угрожая отцу, что сведу счёты с жизнью, если он не позволит мне сочетаться браком с графом де Селонже.
В ответ на мою просьбу хранить в тайне новость о моём замужестве, Кьяра и Симонетта уверили меня, что моя тайна умрёт только вместе с ними. Разумеется, узнав от меня правду, Кьяра и Симонетта ещё не скоро смогли совладать с потрясением, которым для них стало известие о том, что я замужем. Причём связала себя узами брака с мужчиной не из сыновей Флоренции.
Кьяра поражённо проговорила шёпотом, но без осуждения: «Вот это ты, конечно, вытворила, Фьора! Шантажировать отца, угрожая покончить собой, чтобы он отдал тебя замуж за бургундского посланника! Я бы на такое не осмелилась, ты вообще отчаянная».
Симонетта с добродушно-ласковым ехидством, тихонечко засмеявшись, промолвила: «Теперь понятно, почему ты не глядишь в сторону наших местных молодых людей». На всё это я ответила, что сейчас сожалею о поспешности, с которой вышла замуж за совершенно незнакомого мне человека и жалею, что слишком поздно мою голову посетила здравая мысль посоветоваться с отцом. Дала Кьяре совет никогда не делать так, как я.
Само собой, меня изрядно точило изнутри чувство стыда, что я обманываю своих подруг, рассказывая им смягчённую версию моего замужества. Ощущала себя прескверно, что я вынуждена кормить ложью двух доверяющих мне людей, с которыми меня связывает дружба.
Я и сама прекрасно понимала, что плохо кормить враньём близких подруг, но что поделать? В самом деле, не рассказывать же Кьяре и Симонетте, что Филипп шантажировал моего отца тайной моего рождения от брата и сестры де Бревай — ради денег для Карла Бургундского и одной ночи со мной. Обе девушки мои близкие подруги, любят меня и поддерживают, но не ошеломлять же их такой правдой…
Некоторых подробностей им знать не стоит, меньше знаешь — крепче спишь, как говорится.
— Фьора, но ведь ты бы могла всем сказать, что замужем и дочку два года назад родила именно от мужа. Я и все твои близкие знаем правду и верим тебе, что ты нашла Флавию на пороге, взяла её воспитываться в свой дом. В твоём сердце нашлось место брошенному ребенку, ты стала этой девочке прекрасной матерью, это дорогого стоит. Но спокойнее тебе и Флавии было бы, скажи ты всем, что её отец Филипп де Селонже, — искренне и с участием ко мне предложила Кьяра.
— Фьора, ведь Кьяра права. Скажи ты всем, что граф де Селонже отец Флавии, прекратилась бы вся эта мерзкая ситуация с пропесочиванием тебя на всех углах нашей Флоренции, — поддержала Симонетта Кьяру. — Я уверена, что когда твой муж вернётся за тобой, он подыграет твоей истории и больше никто не посмеет презрительно плеваться в твою с Флавией сторону.
— Кьяра, Симонетта, я понимаю, что облегчила бы своё положение, если бы сказала всем о своём замужестве и что Флавия рождена от мужа. Но я не могу поступить так, как вы сказали. Лоренцо очень не одобрил, что я заключила брак, противоречащий политическим интересам Флоренции. Да и потом, накануне отъезда Филиппа, у меня с мужем вышел серьёзный разлад, не хочу вообще никакого его участия в моей жизни и в жизни Флавии, — на ходу сочинила я версию про ссору с мужем. — Век бы про него ничего не слышать.
— Фьора, но этот выход был бы для тебя вполне неплохим, все эти сплетники наконец-то закрыли бы свои рты, — возразила с досадой Кьяра.
— Хочешь, я поговорю с Джулиано и попрошу его признать отцовство? Раз ты не хочешь иметь с мужем ничего общего. Может, тогда от тебя наконец отстанут, — предложила Симонетта.
— Кьяра, Симонетта, спасибо вам, милые, — поблагодарила я подруг, обняв по очереди каждую, — но я как-нибудь справлюсь. И без мужа прекрасно обойдусь, и не хочу вплетать в эту историю Джулиано. Ему и так от городских сплетников досталось.
— Уж точно меньше, чем тебе! — возразили дуэтом Симонетта и Кьяра.
— Давайте уже ложиться спать, время позднее. Спокойной ночи, мои дорогие, — пожелала я Кьяре и Симонетте.
Обменявшись взаимными пожеланиями доброй ночи и приятных снов, мы легли спать, отдавая себя во власть сновидений. Правда, вместо снов я видела только всеобъемлющую чёрную пустоту.

Отредактировано Фьора Бельтрами-Селонже (2023-06-28 20:29:22)

Я и отец вместе сидели в креслах у камина и попивали из кубков разбавленное водой красное вино, и меня потянуло вытащить из отца воспоминания о тех временах, когда я была совсем маленькая и не могла помнить себя в таком раннем возрасте. Отцу же нравилось рассказывать о тех днях, когда я была совсем кроха. Добродушно посмеиваясь, он рассказал, что я ещё в младенчестве была мастерица вить верёвки из него и Леонарды. Правда, характер у меня хоть и был всегда непростой, со мной было довольно непросто сладить, но всё же более покладистый, чем характер Флавии сейчас.
На отвлечённые и приятные темы у меня разговор с отцом складывался легко и тепло. Стоило же мне попытаться сделать над собой усилие и рассказать отцу про сегодняшний случай на площади перед Дуомо, у меня как будто горло невидимой рукой перехватывало. Слова замирали на губах, не успевая прозвучать, а ведь признаться отцу надо. Пока за меня это не сделали другие.
Но, каждый раз, как я порывалась заговорить о случившемся на площади перед Дуомо, когда я объявила, что замужем за графом Селонже и Флавию родила от него, у меня как будто язык сковывало.
Но вбежавший в зал слуга Паоло, объявивший, что к нам приехал гость и настаивает на необходимости встречи, избавил меня от необходимости подбирать в уме подходящие слова, чтобы рассказать отцу о моём сегодняшнем необдуманном поступке.
— Хорошо, Паоло. Проводи гостя сюда, — распорядился отец.
Я же забралась с ногами поглубже в кресло и напряглась, поёжившись и обхватив себя за плечи, как будто бы в комнату ворвался порыв ледяного зимнего ветра.
Паоло ушёл выполнять указание отца, я же гоняла в голове по кругу мысль о том, кого могло к нам принести.
— Доченька, ты как-то побледнела странно, — обеспокоенно проговорил отец, присматриваясь к моему лицу, — ты не заболела?
— Не стоит тревожиться, отец, — покачала я головой, — со мной всё хорошо. Правда, — уверила я его.
Хотя выражение отцовского лица было таким, словно он всем своим видом мне говорит: «Что-то я тебе не очень верю».
Однако же, когда Паоло возвратился в зал, выполнив распоряжение отца, кровь в моих жилах стала горячей от негодования и застучала в висках.
Потому что перед моим и отцовским взором предстал тот, кого я бы с огромным удовольствием придушила своими руками или отравила настоечкой болиголова в вине за ужином — Филипп де Селонже. По-прежнему этот надменный холодный прищур светло-карих глаз, упрямое выражение лица и красивая стать фигуры. Густые чёрные волосы как всегда ровно подстрижены. Правда, на лицо похудел, и его черты заострились, став жёстче. До чего же хорош собою по-прежнему, чёртов мерзавец! Ну, я ему ещё устрою!
Сердце от волнения пропустило удар.
Я покинула своё кресло, нерешительно приблизившись к гостю, видеть которого во дворце Бельтрами у меня не было ни малейшего желания.
Потрясение, неверие, растерянность, которым пришёл на смену гнев.
— Фьора, синьор Бельтрами, какая радость снова вас видеть! — воскликнул Селонже.
— Не могу сказать так же о вас, — мрачно буркнул отец, прожигая взглядом бургундца.
— Фьора, что с тобой случилось, милая? Ты что такая бледная? Неужели заболела? — тревожно выдохнул Филипп, всматриваясь в моё лицо, в золотисто-карих глазах мужчины поселился страх. — Круги под глазами, похудела, лицо осунулось…
Филипп, стремительно подойдя ко мне и порываясь обнять, совершенно не ожидал, что я залеплю ему звонкую пощёчину и вцеплюсь ногтями ему в лицо с такой быстротой, что отец и Паоло не успеют меня удержать.
Таки несколько длинных кровоточащих царапин от моих ногтей я на его лице оставила. Хорошо подправила этому бессовестному наглецу его лицо. При виде этого я не смогла сдержать злорадства.
Опешив от такой моей реакции, муж перехватил мои запястья и попытался отделить от своего лица мои руки, верно поняв моё стремление выцарапать ему глаза.
Просил меня успокоиться и выслушать его, говоря, что вернулся во Флоренцию только ради меня, что разлука со мной стала для него наихудшей пыткой, и он никогда не переставал обо мне думать. Предлагал спокойно поговорить.
Что-то плохо до него доходит, что у меня нет желания с ним разговаривать и вообще видеть его.
Я всё равно продолжала сопротивляться, и хоть руки мои были в плену крепкой хватки супруга, моей жажды прибить Филиппа на месте это не поколебало.
— Выродок, подонок, паскуда! Жаль, что ты не сдох на этой твоей войне, лицемерная сволочь! Ненавижу тебя, лживая скотина! Чёртов предатель, тварь законченная, мразь, подлый ублюдок! — Выкрикивала я не своим, дурным голосом, нанося удары ногами по голени мужа и путаясь в подоле платья.
Паоло и отец пытались оторвать меня от Филиппа и призвать к владению собой, вести себя как подобает благовоспитанной синьорине, но их попытки меня утихомирить успехами не увенчались.
— Какого чёрта ты приехал снова? Как только хватило бесстыдства вернуться после всех подлостей, причинённых мне и отцу?! Растяжимые у тебя понятия о рыцарской чести! — не прекращала я выкрикивать Филиппу в лицо всё, что о нём думаю, пресекая его попытки меня успокоить и усадить за стол переговоров.
Отец и Паоло не оставляли попыток оттащить меня от Филиппа, упрашивая вести себя как подобает девушке из приличной семьи, но всё было без толку, поскольку негодование придавало мне сил.
— Фьора, выслушай же меня! — Филипп отделил от своего горла, в которое я вцепилась, мои руки и несильно встряхнул. — Давай сядем и спокойно поговорим.
— Мне с тобой не о чем говорить после всего, что было! Я прекрасно знаю, как ты получил меня в жёны, заодно выбив из моего отца деньги для твоего проклятого герцога! Вот подавитесь оба этими деньгами! — кричала я во всю силу лёгких и голосовых связок, вырываясь из рук отца, Паоло и Филиппа, при этом нанося удары носками туфель мужу по ноге. — Убирайся из моей жизни, на войну эту твою убирайся, к герцогу Карлу твоему разлюбезному убирайся!
— Я вернулся в этот город только ради тебя, Фьора! Потому что больше всего на свете хотел увидеть тебя! — Филипп крепко схватил меня за плечи, притянув к себе, но я смогла вырваться и теперь прожигала его исполненным ненависти взглядом.
Жаль, не умею взглядом испепелять тех людей, кого на дух не переношу. Глядишь, сейчас граф де Селонже превратился бы в очаровательную горстку пепла.
— Вот как приехал, увидел, так и уедешь восвояси! У меня не может быть ничего общего с лживым и бесчестным шантажистом, который к тому же вымогатель! Сомнительное счастье — быть женой обманщика и предателя! — зло процедила я ему в ответ.
— Полегче с обвинениями в предательстве, женщина! — оборвал меня Филипп. — Ты сама имела связь с Джулиано Медичи, от которого теперь ждёшь ребёнка! Ты явно в моё отсутствие не свечи в церквях ставила! — полные злого сарказма слова сорвались с губ Филиппа.
«А я думала, слухи во Флоренции распространяются несколько быстрее. Это ты ещё, любимый-родной муженёк, самых кретинских историй не слышал про то, что якобы у меня была порочная интимная связь с дьяволом, от которого будто бы я родила Флавию. Как так до Филиппа не дошли известия, что он был моим любовником два с лишним года назад и стал отцом Флавии»? — крутилась в мозгу мысль, порождённая злой иронией и разочарованием. Мои любящие посплетничать сограждане даже как-то упали в моих глазах — невольно предоставив Филиппу очень устаревшие сведения.
— Граф Селонже, вы с головой рассорились?! Как только смеете обвинять Фьору в том, чего она не совершала?! — горячо возмутился его словам мой отец.
Кровь закипела в моих жилах, бросилась в лицо и заставила запылать щёки. Филипп де Селонже зашёл слишком далеко — будет он ещё меня в измене тут обвинять! Мой муж ошибается, если думает, что я стерплю подобные слова и стану перед ним оправдываться, потому что я не нуждаюсь в оправданиях!
А вдруг, я задела Филиппа за живое своими словами, в него крепко вгрызлась зубами совесть. И, чтобы не мучиться угрызениями этой самой совести, он решил обвинить меня в неверности?..
Нечего сказать, хороший способ — обвинить жену в нарушении брачных обетов, чтобы уменьшить собственное чувство вины перед этой самой женой!
Потеряв власть над собой, я сжала в кулак правую ладонь и со всей силы заехала в грудь Филиппу с такой быстротой, что никто не успел мою руку перехватить.
Но в то же мгновение мою кисть пронзила очень сильная боль, прямо обжигающая, заставившая меня взвыть и перемежать сдавленный вой с крепкими итальянскими ругательствами, не предназначенными для уст и ушей молодых особ женского пола из приличных семей, что, впрочем, меня не останавливало.
— Бедная! Прямо об доспехи под одеждой! — вырвалось виноватое восклицание, к которому примешивалось сострадание, у Филиппа.
— Фьора! Доченька, как же так… — досадовал отец, подойдя ко мне и обняв за плечи, и поцеловав в макушку. Гладил по голове, чтобы успокоить.
— Хоть бы предупредил, что у тебя доспехи под одеждой, дубина! — яростно выпалила я в лицо мужу, еле-еле справляясь с желанием плакать.
Осторожно взяв мою пострадавшую конечность, Филипп покачал головой и прицокнул языком, глядя на образовавшийся на моей припухшей кисти небольшой свежий кровоподтёк.
Я же отняла у него свою руку, кусая губы и кривя лицо от болевых ощущений, стараясь не давать воли слезам.
— Прости, мои руки огрубели от оружия, — проговорил Селонже, бережно поглаживая мою ушибленную кисть. — Хорошо, что ушиб несильный…
— Господи, как больно, — простонала я сдавленно, поглаживая правую кисть и баюкая её.
— Так, бинты, лёд и холодное полотенце! Скорее! — отдавал распоряжения решительным тоном Филипп.
— Паоло! Бинты, лёд и холодное полотенце! Живо! — поддержал моего супруга отец.
Паоло бросился прочь из зала за тем, что ему поручили принести. Я же медленно осела на пол, чуть прижав к груди многострадальную кисть и всхлипывая, пусть не позволяла слезам стекать из глаз по щекам. Филипп и отец присели рядом со мной.
— Боль отпускает хоть немного, милая? — участливо спросил отец.
Чтобы не заставлять его тревожиться, я кивнула.
— Потерпи, Фьора, всё будет хорошо, — успокаивал меня Филипп, нежно поглаживая и мягко прощупывая мою кисть, боль в которой стала ноющей. — С твоей кистью нет ничего опасного — это ушиб, который скоро пройдёт, — убеждал он меня с вкрадчивой лаской, как обычно меня в детстве утешали отец и Леонарда.
Вскоре вернулся Паоло. Правда, извинился перед нами, что льда в погребе не было. Зато бинты и холодное полотенце были при нём. Всё это добро он отдал Филиппу, который сразу же приступил к заботам о моей пострадавшей от удара об его доспехи кисти. Сам же слуга покинул зал.
— Вы точно уверены, что знаете, что делать? — настороженно спросил мой отец у Филиппа.
— Я солдат, мессир Франческо, так что первую помощь оказывать умею себе и другим, — спокойно ответил Филипп, занимаясь моей рукой. — А не только махать мечом. — Мокрым холодным полотенцем супруг обмотал мне кисть, перевязав бинтами, чтобы холодный компресс надёжно держался.
Не знаю, что со мной, почему учащённо забилось в груди сердце? Всё то время, что Филипп занимался моим «боевым ранением», мне не хотелось отнимать из его рук мою руку. Мне были приятны эти уверенные и при этом бережные прикосновения, по телу пробегали мурашки. В животе и в грудной клетке поселилось приятное обволакивающее тепло. Несмотря на то, что руки мужа были огрубевшими и с мозолями от меча, мне нравилось, когда его руки ласково касаются моей руки.
Надо же, человек, зачисленный мною в стан моих смертельных врагов, находится в моём доме, занимается моей ушибленной кистью правой руки, тихо говорит мне ласковые и успокаивающие слова. Я же не только не прожигаю его ненавидящим взглядом и не гоняю по кругу в голове мысль, что готова лично придушить мужа, но покорно сижу и получаю какое-то потаённое удовольствие от того, что Филипп умело и деликатно занимается моей рукой.
Докатилась.
Холодное полотенце притупило боль в кисти, что эту боль можно было переносить без закусывания губ и хранить спокойное выражение лица, а не кривиться. Медленно, но боль всё-таки отступала.
— Ну, вот и готово. Дай руке полный покой три-четыре дня, хорошо, Фьора? — обращены были слова Филиппа уже ко мне.
Ответом ему был мой кивок.
— Подумать только, я любила такого идиота как ты, — последовал за этими моими словами, предназначенными Филиппу, грустный смех. — Хотела с тобой создать семью и прожить вместе всю жизнь, хотела от тебя детей, быть тебе самой любящей и верной женой на свете… — в этот момент мои глаза защипало от слёз, которые стекали по щекам, и голос предательски задрожал. — С какого перепоя ты вообще взял, что я изменяла тебе с Джулиано Медичи?!
— Фьора, я только сегодня вечером прибыл во Флоренцию и по пути до твоего дворца краем уха ловил разговоры горожан о тебе, — объяснял мне Филипп. — Сперва я очень обрадовался, когда мельком услышал про какого-то ребёнка у тебя. Подумал, что та ночь принесла плоды, и скоро у нас на свет появится сын или дочь. Но вскоре моя радость сменилась гневом, стоило услышать, что ты была любовницей Джулиано Медичи. Какие-то две торговки переговаривались между собой, мол, «ребёнок этот у Фьоры… Думаю, что всё-таки от Джулиано Медичи».
— Значит, так сильно любите мою дочь, что верите каждой сплетне на углу о ней? — с едкой иронией поддел отец Филиппа, вогнав того в краску.
— Я сожалею, что плохо подумал о Фьоре. Мысль о том, что она больше не любит меня и в её сердце другой мужчина, сводила меня с ума всю дорогу до вашего дома, — сознался Филипп без намёка на оправдание.
— А ты больше слушай, что болтают от безделья всякие болваны на улицах, придурок ты каких поискать, Филипп де Селонже! — практически ядовито выплюнула я в лицо Филиппу эти слова. — Нет у меня от тебя никакого ребёнка в утробе, и никогда не было! Я никогда не была любовницей Джулиано или чьей-то ещё, хотя следовало бы взять в любовники Джулиано или Лоренцо, Боттичелли или Да Винчи, чтобы ты хоть не зря обвинял меня в супружеской измене!
— Так выходит, что мои обвинения были несправедливыми, и под ними не было никакой почвы? — покраснел от стыда Филипп сильнее, схватившись за голову. — И я зря подозревал тебя в измене?.. Хотя у меня нет морального права требовать от тебя отчёта в твоём поведении. Сказочный же я кретин, — с досадой покачал головой граф. — Фьора, пожалуйста, прости. Я кругом перед тобой виноват. Безумно раскаиваюсь во всём том дурном — сделанном по отношению к тебе и твоему отцу. Прости ревнивого идиота!
— Я ещё в районе «сказочного кретина» на тебя зло держать перестала. Прощаю твоё несправедливое обвинение, — отозвалась я, — раз уж ты сам признал, что идиот, — добавила после ехидненько, улыбнувшись уголками губ.
— Доченька, твоей руке получше, милая? — поинтересовался отец, сев поближе ко мне и поцеловав в лоб.
— Да, отец. Боль уже утихает, — ответила я отцу, чем вызвала у него вздох облегчения.
— Господь милосердный, что у вас здесь были за крики? — послышался женский голос.
Втроём мы обернулись в сторону и увидели вошедшую в зал Леонарду с маленькой Флавией на руках.
— Фьора, синьор Бельтрами? — Леонарда окинула взглядом меня и отца, и в момент помрачнела в лице, проронив недоверчиво: — Мессир де Селонже?
— Леонарда, я думала, что ты и Флавия давно спите… — Я подошла к наставнице и пригладила растрёпанные золотые кудряшки Флавии, крепко расцеловав дочь в щёки, от чего девочка довольно засмеялась, гладя меня по щеке махонькой ладошкой.
— Малышка очень захотела пить, вот и засели с ней на ночь глядя в кухне, — объяснила Леонарда и поудобнее устроила у себя на руках Флавию.
— Вот, Филипп, познакомься с Флавией, — я взяла за руку поражённого супруга, который внимательно всматривался в лицо насупившейся Флавии, и подвела его к Леонарде с девочкой. — То самое дитя, отец которого якобы Джулиано Медичи. Надеюсь, твою голову не посетит теория, что до свадьбы с тобой я родила ребёнка от Джулиано два года назад, а потом продала душу дьяволу за девственность? — колко поддела я Филиппа, который сейчас недоуменно переводил взгляд с Флавии на меня.
— Но откуда у тебя взялась эта малышка? — озвучил вопрос Филипп.
Рукой он потянулся к Флавии, видно, вознамерившись погладить по головке или чуть потрепать по щеке. Что удивительно, Флавия с Филиппом не дичилась, только хмуро и недоверчиво на него смотрела.
Кроха даже не укусила за палец чужого ей человека, когда Филипп погладил её по взлохмаченным ото сна золотистым кудряшкам и совсем легонько пощекотал, после пожав своей рукой маленькую ручку Флавии. Скорее моя дочь весело смеялась, так открыто — что были видны её маленькие белые зубки.
— Я рад нашему знакомству, мадемуазель Флавия. Вы прелестная юная дама, — от интонации Филиппа повеяло теплотой, когда он говорил это гордо задравшей голову и улыбающейся Флавии. — Фьора, эта девочка просто очаровательна. Такая маленькая красавица… Это твоя родственница?
— Скажем так, радостью быть матерью этой очаровательной девочки я обязана тем, кто оставил её у меня на пороге, — не дрогнув, скормила я Филиппу эту легенду, как кормила этой легендой своих сограждан. — С того дня мои соотечественники словно толпой с ума посходили, строя всевозможные догадки, от кого я могла родить Флавию в пятнадцать лет.
— Доходило даже до того, что мою бедную девочку вызывали в Синьорию давать объяснения, потому как бывший управляющий делами мессера Франческо — Марино Бетти — оклеветал Фьору, сговорившись с Франческо Пацци, якобы Фьора родила Флавию от связи с дьяволом, — сердито добавила Леонарда, но её тон был проникнут сочувствием ко мне. — Хвала Господу, Фьору оправдали, Марино повесили, а его подельника изгнали из города.
— Так что прошедшие месяцы с твоего отъезда были для меня очень весёлыми, любовь моя, — адресовала я издевательскую реплику Филиппу. — Знаешь, Филипп, это ведь так увлекательно — когда моё имя полощет в досужих разговорах добрая половина города, когда меня причисляют к распутницам и плюют мне вслед, а то и рассуждают о том, что отец меня не надлежаще воспитал, или называют мою дочку нагулянным отродьем. Так что мне было некогда горевать от твоего вероломства, — сочилось каждое сказанное мной слово ядовитым сарказмом.
— Боже мой, Фьора, так если бы я знал, что в твоём городе рассадник такого числа идиотов, думаешь, я бы рискнул оставлять тебя здесь? — Филипп попытался погладить меня по щеке, но заработал от меня довольно ощутимый шлепок по руке моей не травмированной рукой. — Лучше бы забрал тебя в Бургундию сразу после свадьбы, ты бы хоть жила в спокойствии и безопасности.
— Сильнее всего на свете я бы хотела больше никогда тебя не видеть, — равнодушно бросила я ему, удаляясь из зала, сказав перед уходом Леонарде: — Пожалуйста, Леонарда, уложи Флавию спать.
— Мессир граф, сегодня можете заночевать у нас, пока не нашли себе гостиницу. Законы гостеприимства и ничего больше. Завтра у меня к вам будет серьёзный разговор, — долетел до моего слуха голос отца и прозвучавшее «Спасибо, мессир Франческо» — от Филиппа.

После всей этой разыгравшейся сцены, выпившей из меня порядком сил, я обдумывала всё произошедшее в саду внутреннего дворика дворца Бельтрами, забравшись с ногами на скамью под сенью крон апельсиновых деревьев.
Боль в ушибленной кисти немного отступила и теперь только напоминала о себе редкими и короткими вспышками, если вдруг делала резкое движение рукой. Ещё немного, и боль совсем сойдёт на нет. Всё-таки, если поразмыслить, некоторая польза от моего любезного супруга есть. Вот, как ловко оказал мне помощь, когда я, между прочим, пребольно ушибла кисть именно об его доспехи.
До сих пор не верилось, что всё только что случившееся в зале не сон, не пьяный бред, не плод моего воображения. Филипп, в самом деле, вернулся во Флоренцию, и его наглость простёрлась до того, что он заявился в дом моего отца.
«Напрасно я не приняла всерьёз предсказание Деметриоса, что мой муж вернётся во Флоренцию. Вот и конец моей спокойной жизни», — крутилась в голове мысль.
Конечно, Филипп старался убедить меня в том, что вернулся во Флоренцию только потому, что для него оказалась тяжела разлука со мной, и он очень по мне тосковал, что захотел снова меня увидеть.
Но у меня было достаточно причин из личного опыта и мозгов в голове, чтобы не проникнуться верой в его слова. Когда нужно, Филипп умеет быть очень обаятельным на грани обольщения, что я испытала на себе несколько месяцев назад, став его женой. Во второй раз у меня хватит ума не купиться на его слова любви с уверениями, что он по мне тосковал.
Не иначе, его обожаемому герцогу Карлу не хватило денег на военные нужды, вот Филипп и вернулся. Герцог Карл же для мессира де Селонже превыше всего, его царь и бог, что ради него он без колебаний пожертвовал мной. Так бы ноги его не было во Флоренции и в моём доме. Вот только в этот раз его номер с шантажом моего отца и навешиванием на мои уши макаронных изделий не пройдёт. И так на моих ушах оказалось его стараниями столько лапши, что новая лапша туда уже не поместится.
Один раз обожглась, второй раз делать это желания нет.
Единожды я уже пошла на такое безумство, как безоглядный прыжок в любовь, будто в глубокий тёмный омут с головой, но теперь буду жить властью рассудка — для моих семнадцати лет набезумствовалась так, что до сих пор не могу прийти в себя. Хватит с меня безумств.
Эта тарантелла на граблях меня нисколько не прельщает.
— Ведь всё было так хорошо. Какого чёрта ты вернулся, Филипп? — едва слышно, что только играющий листьями деревьев в саду ветер мог бы меня услышать, прошептала я, отстранённо крутя в пальцах подвешенное на цепочке моё обручальное кольцо — золотое, тяжёлое, с замысловатой гравировкой и родовым гербом Селонже.
Нет, правда, зачем моему мужу понадобилось возвращаться именно сейчас, когда я почти была близка к тому, чтобы вырвать из своего сердца эту нелепую любовь?
Только начало получаться переставать болеть этим человеком, и вот надо же было ему вернуться!
Для чего? Воскрешать умершие надежды на нашу счастливую жизнь вместе, вновь будить угасшее пламя?
Оживлять перед взором тень первого светлого чувства, которое оказалось безжалостно попрано, и теперь жестокой болью продолжает терзать душу?
Погружённая в свои размышления, я с закрытыми глазами сидела на скамейке, подобрав под себя ноги, вслушивалась в голоса ночных птиц и шелест листвы, с наслаждением подставляла лицо ласковым дуновениям ветра. Не замечала вокруг себя ничего.
Была полностью погружена в себя и в свои размышления ровно до тех пор, пока моё уединение не нарушили — я физически чувствовала, как рядом со мной присел человек. И как ему удалось так бесшумно подойти к занимаемому мною месту?
Открыв глаза, я увидела сидящим рядом со мной мужа. Лицо Филиппа хранило напряжённую серьёзность, в орехово-карих глазах знакомый упрямый блеск.
— Филипп? Ты разве не собирался спать? — чуть отодвинувшись от него к краю скамейки, я сложила руки на груди.
— Могу задать тебе тот же вопрос, Фьора. Хорошо, что застал тебя здесь, потому что у меня к тебе очень серьёзный разговор, который я не могу откладывать, — пояснил он мне спокойно, но при этом тон его не был беззаботным. — Твоей руке уже лучше?
— Тем не менее, всё же придётся отложить. Видишь ли, я тут наслаждаюсь уединением, слушая звуки прекрасной весенней ночи. Вернее, наслаждалась до того, как меня прервали, — съехидничала я. — А за беспокойство о моей руке и оказанную мне помощь спасибо.
— Ты уж постарайся не сердиться, что вынужден не идти навстречу твоему желанию, — ответствовал мне муж с доброжелательной иронией. — Разговор настолько серьёзный, что откладывать его нельзя.
— Нам совершенно не о чем разговаривать, понимаешь? Если ты приехал за деньгами для твоего чёртова герцога, лучше вообще больше никогда не возвращайся в этот дом и забудь дорогу вообще в этот город, а на меня отныне сказки о страстной любви не подействуют, — проронила я раздражённо, на грани усталости.
— Да к чёрту деньги, к чёрту герцога, к чёрту всё, Фьора! Я совсем не за этим приехал, слышишь ты меня или нет?! — вспылил Филипп, запустив пальцы в свои волосы, взлохматив их.
Озадаченная таким его эмоциональным взрывом, я замолчала, непонимающе взирая на супруга, широко раскрыв глаза.
«Что? Он сказал — к чёрту герцога? Филипп, наверно, заболел», — закралась в голову насмешливая мысль.
— Тебе решать, верить мне или нет, но я вернулся во Флоренцию только лишь потому, что меня тянула в этот город ты. Я вернулся, потому что больше не мог тебя не видеть, потому что разлука с тобой — худшая из пыток для меня. Потому что хотелось снова тебя коснуться, обнять, услышать твой голос, — тихо говорил мой муж, коснувшись своей рукой моей левой руки и поглаживая мои пальцы. — Все эти месяцы я напрасно старался гнать мысли о тебе, избавиться от этого наваждения. Вернуть себе покой, сон, вернуть себе самого себя. Днём гнать прочь мысли о тебе было легче — днём шли бои, но только не ночью. Ночью неотступно преследовали воспоминания о тебе, твоя улыбка и глаза, твоё лицо, губы, смех. На других женщин смотреть не могу совершенно. Ты околдовала меня, и у меня больше нет ощущения принадлежности самому себе. Но, если ты и вправду хоть трижды ведьма, с тобой я охотно сойду в Ад…
— Я охотно превращу твою собственную жизнь в Ад, если ты не оставишь в покое меня и мою семью! — сорвалось у меня с языка негодующее восклицание. Встав со скамьи, я отошла подальше под сень растущего рядом кипарисового дерева. — Со дня твоего отъезда и с того дня, как я узнала всю правду о причинах нашей свадьбы, очень многое изменилось, Филипп де Селонже. Я уже больше не та влюблённая и наивная идиотка, какой когда-то была. Никогда я больше ею не буду… — я зажмурила посильнее глаза, чтобы не дать воли слезам, и покачала головой, обхватив свои подрагивающие плечи.
— Не смей себя называть идиоткой, потому что ты никогда ею не была, — оборвал меня муж, едва я собиралась сказать что-то ещё, но сама не могла вспомнить, что. Подойдя ко мне со спины, Филипп привлёк меня к себе и закутал в свой плащ. — Нет никакой твоей вины, что ты доверилась человеку, который твоё доверие не заслуживал. Я виноват перед тобой и прошу у тебя прощения, и поверь, я правда искренне раскаиваюсь в том, что поступил бесчестно с тобой и твоим отцом. Представься возможность перенестись на несколько месяцев назад, я бы точно не совершил тех дурных поступков, просил бы твоей руки у синьора Бельтрами по-человечески. И ни за какие деньги мира не женился бы не на тебе. Может, нам ещё не поздно дать нашему браку второй шанс…
— Ты напрасно теряешь время, любезный супруг. Может быть, для кого-то твои слова звучали бы очень убедительно, но только не для меня, — захотелось мне охладить пыл и уколоть больнее гордого графа де Селонже, который только что просил у меня прощения и признавался в любви, этими словами. — Если я не успела тебе это сказать, то скажу сейчас. С меня хватило одного раза, когда мне после пришлось собирать себя заново из осколков. Хватит. Я не люблю эксперименты, Филипп. И даже не рассчитывай, что я брошу ради тебя свою дочь.
— Я разве говорил тебе, чтобы ты бросила Флавию на мессера Франческо и Леонарду? — за этими словами мужа последовало то, что он крепко обнял меня за плечи. — Я понимаю, что ты любишь эту девочку и она очень важна для тебя. Мы бы могли начать всё сначала, жить вместе и вместе же растить Флавию. Хотя бы попытаться. У меня было достаточно времени, чтобы понять, что хотел бы всю свою жизнь провести с тобой. Вместе растить Флавию и тех детей, которые могут быть, вместе состариться. Ты единственная женщина, которая нужна мне, после которой уже не смогу полюбить никакую другую женщину.
— Какое милое совпадение, что ты хочешь вместе со мной растить Флавию. Я как раз сегодня наболтала горожанам, что два с лишним года назад была твоей любовницей, забеременела от тебя и родила Флавию. Удивительно, как ты не узнал от городских сплетников, что стал отцом моего ребёнка, причём задолго до нашей первой встречи, — с кокетливым озорством, с ехидством посвятила я Филиппа в сегодняшнюю мою выходку.
— Но что?.. Как? Признаться, такого поворота я не ожидал… — только и смог от сильного удивления выговорить Филипп. — Как так получилось?
— На меня насели мои «любимые и родные» соотечественники со стоящим у меня поперёк горла вопросом «Кто отец Флавии». Я настолько была морально выжата всей происходящей вокруг меня ситуацией, что вышла из себя и закричала на всю площадь, что именно ты отец моей дочери. Солгала, что в январе этого года мы поженились, потому что ты захотел дать своё имя мне и Флавии, чтобы на девочку не вешали ярлык «бастард». Якобы из-за того, что мой отец не хотел нашей свадьбы, я шантажировала отца самоубийством — если только он не одобрит наш брак. Так что если хочешь мне помочь, подыграй все дни твоего пребывания во Флоренции. Меня хоть с моей семьёй в покое оставят.
— Мы можем сделать ещё лучше, — вернул себе Филипп ясность мыслей после моего известия, — причём не только тем, что я буду подыгрывать твоей версии. Я узаконю отцовство над Флавией, и больше тебе не придётся терпеть косые взгляды с осуждающими разговорами за спиной. Флавия будет считаться моей дочерью и носить моё имя. В твою с ней сторону больше никто не посмеет презрительно плевать. А потом мы уедем в Бургундию — ты, я и Флавия, ты станешь в Селонже настоящей госпожой — уважаемой и влиятельной, любимой подданными.
— Рисуя передо мной ту идиллийную жизнь, которой мы могли бы жить, ты кое-что упустил из виду, милый мой супруг, — прошептала я с улыбкой на губах.
— И что же?
— Ты не подумал о том, хочу ли я вытаскивать из могилы наш брак и жить с тобой. К тому же меня гложет сомнение, что всё же не стоит полагаться на того, кто тебя однажды предал, а уж тем более жить и растить вместе с этим человеком детей. Твои просьбы о прощении — всё равно, что разбить о каменный пол стакан и говорить «прости» осколкам. Куда мне деть твоё «прости»? Носить как украшающее декольте колье? Повесить в рамку над кроватью?
— Как мне заслужить твоё доверие? Доказать, что раскаиваюсь в содеянной подлости и люблю тебя? — это было всё, что Филипп захотел у меня спросить после моих последних слов.
— Дать мне время свыкнуться и не давить на меня. Твои подозрения, будто я нарушила супружескую верность, были для меня очень оскорбительны. Значит, ты так сильно доверяешь мне, что заподозрил в адюльтере из-за сплетен каких-то негодниц. И это при том, что я по-настоящему тебя любила, — побороть предательскую дрожь в голосе мне удавалось очень плохо. — Я была поносима на всех перекрёстках родной Флоренции, меня обвиняли перед Синьорией и церковным судом в «распутстве, связи с дьяволом и рождении от него ребёнка». Я терпела грязные кривотолки за моей спиной и была против всего этого стада отупевших баранов, благо, что хоть поддерживали отец с Леонардой и подруги с братьями Медичи. Ты же воевал себе за твоего любимого герцога Карла и даже не интересовался, как у меня идут дела во Флоренции!
— Фьора, милая, послушай, — попытался Филипп мне что-то сказать, но сделать ему это помешала я.
— Но, что самое глупое — после всего тобою сделанного мне и моему отцу, я не роняла чести имени, которое ношу, и всё же оставалась тебе верна! — вложила я в последнюю фразу всю клокотавшую в душе ярость, которая всплыла как мутный осадок со дна колодца.
— Сказать тебе за это «спасибо»? — прозвучал вопрос Филиппа как выстрел в лоб из арбалета. — Это был твой долг как жены!
— А где твой долг как мужа?! — не осталась я в долгу, вырвавшись от Филиппа и негодующе выкрикнув это ему в лицо.
Стоя напротив друг друга, мы гневно друг друга же и пожирали глазами, не отводя взглядов. Всего в три больших шага муж преодолел разделяющее нас расстояние, его руки крепко сжали мои плечи. Я пыталась оттолкнуть его и вырваться, но не мне с моим субтильным сложением противопоставлять свои скромные силы физической силе взрослого мужчины и воина.
Несмотря на мои попытки сопротивления, он резко притянул меня к себе, сжав в объятиях и требовательно, властно приник в страстном поцелуе к моим губам, от чего мне стало труднее дышать. Сердце в моей груди бешено забилось и кровь застучала в висках — то ли от ярости, то ли от того, что припорошенные пеплом угли былых чувств во мне запылали вновь.
И я ощутила презрение к себе, ненависть за то, что с не меньшим пылом отвечаю на поцелуй Филиппу, и за то, что крепко прильнула к нему и за горящую адским пламенем, бегущую по венам кровь.
Я презирала и ненавидела себя за слабость, за поднявших головы в моей душе жадных демонов, которых я когда-то принудила ко сну — стремясь с корнями вырвать из себя жажду горячих ласк и жара объятий. Стремясь убить в себе желающую страстной любви женщину.
Руки Филиппа больше не удерживали меня за плечи, теперь же одна его рука обнимала меня за талию, тогда как другая бережно массировала шею и спускалась всё ниже к ключице, к сокрытой лифом платья груди.
Я не могла сама понять, что со мной здесь и сейчас происходит. Что-то внутри меня протестовало против всего этого, и тогда как в то же время хотелось, чтобы это не прекратилось никогда.
Наверно, во мне пылала негодованием новая Фьора — давшая обещание самой себе больше никогда не подпускать к себе же собственного супруга и при случае ему отомстить.
Она тщетно сражалась с прежней, воскресшей во мне Фьорой — без всякого зазрения совести получающей наслаждение от страстных поцелуев и ласк человека, с которым сочеталась браком.
Но стоило Филиппу попытаться спустить с моих плеч рукава платья, как в моей голове произошло нечто похожее на сигнал тревоги. Опомнившись от этого сладостного и горьковато-терпкого забытья, я неслабо укусила мужа за нижнюю губу. Филипп взвыл от боли в укушенной губе, схватившись за неё, я же воспользовалась этим и отпрянула от него, прерывисто дыша от злости и не сводя с Филиппа пристального негодующего взгляда. Он же смотрел на меня с непониманием и растерянностью, с потрясением во взоре его золотисто-карих глаз.
— То, что я не держу на тебя зла — не одно и то же, что простила! Только попробуй поцеловать меня снова без моего позволения — и я воткну вязальную спицу Леонарды тебе в глаз! — сама не своя от ярости, крикнула я мужу.
Круто развернувшись на каблуках моих туфель, я опрометью кинулась прочь из сада в дом, быстро преодолела подъём по лестнице и укрылась в своей спальне, аккуратно закрыв дверь — чтобы не разбудить крепко спящую в детской кроватке возле моей собственной кровати Флавию.
Девочка безмятежно спала, чуть улыбаясь чему-то во сне, глаза закрыты, сопит себе тихонечко. Одеяло укрывало её лишь наполовину — наверно, ворочалась во сне, вот и раскрылась. Склонившись над её кроваткой, я поправила девочке одеяло и поспешила скользнуть в мою постель, до подбородка укрывшись одеялом, и пытаясь себя убедить, что не так уж хорош был тот поцелуй в саду.
Подумать только, ведь я едва не дала волю минутной слабости и не поддалась вновь влиянию своего мужа. Что же, раз Филипп де Селонже вернулся ко мне и хочет начать всё сначала, я буду с ним, но только на своих условиях.
Быть может, Деметриос был прав, посоветовав мне наладить отношения с мужем, чтобы легче было отомстить Карлу Бургундскому? Нет, сегодня свою голову думами об этом утруждать не буду, поразмыслю над этим завтра.
Провалившись в сон, я всё равно чувствовала касания чьих-то губ на своём виске и как этот некто подтыкает мне со всех сторон одеяло, присаживается на край моей постели и едва ощутимо гладит по голове.
Наверно, отец или Леонарда. Кто-то из них решил так пожелать мне добрых снов.

Глава 9 - Присматриваясь к пришлому
      Вопреки моим ожиданиям, Филипп не перебрался из дворца Бельтрами в какую-нибудь гостиницу, в моём с отцом доме ему отвели комнату для гостей.
Те семь дней, что Филипп прожил в палаццо Бельтрами, прошли очень мирно, тихо и спокойно. Отец и Леонарда вполне миролюбиво общались с моим мужем, они неплохо ладили.
Я хоть и не шла на сближение с ним первая, не искала внимания Филиппа и не ласкалась к нему, не лезла ему на глаза, не пыталась кокетничать, но держала себя с мужем без враждебности. Не грубила ему, не разговаривала с ним сквозь зубы, вела себя вежливо и не выказывала злобы.
С тем, что мой муж будет жить со мной под одной крышей, я примирилась, отец же ничего против не имел, чтобы граф Селонже пожил у нас.
Нередко к нам в гости наносил визит Деметриос Ласкарис, которого всегда хорошо принимали в нашем доме. Пожилой греческий врач дарил несколько минут своего внимания Флавии, приветливо здоровался с Леонардой и моим отцом, с которым заводил короткий разговор на какую-нибудь отвлечённую тему.
С моим мужем Деметриос держал дистанцию, впрочем, иногда с ним общаясь спокойно и ровно.
Свои занятия с Деметриосом я продолжила по-прежнему, как и раньше используя дискуссии об искусстве во всех его проявлениях и о философии как ширму, скрывающую то, о чём я и Деметриос ведём разговоры на самом деле. Теперь же синьор Ласкарис давал мне почитать для подпитки знаний о техниках соблазнения различные китайские или индийские трактаты, рассказывающие о том, как можно ещё сильнее укрепить свою власть над мужчиной через плотские наслаждения.
Правда, вот, Деметриос весьма ошеломил меня, когда учил изготовлять приворотное зелье, или будет правильнее сказать — разжигающее плотское влечение, по немного иной рецептуре, чем я запомнила, и могла по памяти пересказать старый рецепт. В состав зелья входили большинство уже известных мне ингредиентов, но вот последняя составляющая зелья — моя кровь из безымянного или среднего пальцев на руках!..
Спасибо ещё, что требуется только пять капель моей крови на один флакон…
Святая Дева! Чему Деметриос вдруг начал меня учить?! То новое, что он мне преподаёт, сильно пахнет делом о колдовстве, застенками, золой и дровами костра…
Но всё же я не высказывала вслух своих возмущений или возражений, понадеявшись на то, что про мои с Деметриосом около-колдовские эксперименты никто не узнает, и я с греческим учёным не буду гореть на одном костре.
Всего я по указанию Деметриоса и под его чутким руководством изготовила тринадцать флакончиков этого зелья — по словам синьора Ласкариса, этого достаточно для надёжного результата, которое по рекомендации пожилого мужчины каждый день незаметно подливала в питьё Филиппу.
Хорошо, что зелье не имеет запаха и вкуса, и Филипп без подозрений пьёт вино с подмешанным зельем, которым я его угощаю во время наших разговоров наедине время от времени — на тему того, какой была жизнь каждого из нас до свадьбы, как у каждого из нас проходило детство…
— Вот никогда бы не подумал, что ты в детстве была сорвиголова: ныряла в реку с моста, убегала на улицу через окно с уроков, дралась с мальчишками, — поделился со мной своим впечатлением Филипп, после моих рассказов о том, какие номера я выкидывала, будучи ребёнком. И сколько седых волос на голове отца с Леонардой за годы моего взросления появилось.
— И ведь снисходительно отец с Леонардой смотрели на мои проделки, не повысив ни разу голоса и не подняв на меня руку. Даже учителям запрещали применять ко мне телесные наказания, — заявила я, не в силах скрыть проскользнувшие нотки самодовольства в голосе.
— Я считаю, это правильно. Нельзя в воспитании детей опускаться до рукоприкладства — дети в силу возраста уязвимы и не могут полноценно дать сдачи, — одобрительно высказался Филипп. — И сам бы запретил учителям бить моего ребёнка, так что с твоими близкими в этом вопросе согласен.
— Филипп, скажи, а ты в семье был единственный ребёнок? — стало неожиданно интересно мне. Во мне взыграло любопытство, интерес. Захотелось узнать побольше о собственном супруге, о его жизни в ранние годы, как он рос, и какие люди его окружали. Желание узнать, были у моего мужа братья или сёстры, или нет — из этой категории. Я сама росла единственной и безгранично любимой дочерью моего отца Франческо Бельтрами, с самого младенчества я купалась в родительской ласке и обожании, отец меня баловал сверх любой меры. Теперь даже стало интересно, чем жил мой муж задолго до попадания ко двору герцога Бургундского.
— Что же, удовлетворю я твоё любопытство, если скажу тебе, что я был вторым ребёнком у моих родителей — Гийома и Вивьен де Селонже, после брата Амори — шестью годами старше меня? Знаешь, мой брат и я всегда были очень дружны, прикрывали спины друг друга. Амори вечно втягивал нас в какую-нибудь проделку, а я его вечно отговаривал — что не действовало, а в случае провала отхватывали по шее оба мокрым полотенцем от нашей няни и бывшей кормилицы Амелины. Сейчас она уже экономка замка Селонже — ворчливая, боевая женщина, но очень добрая и меня с Амори всей душой любила — нас обоих вскормила и нянчила с момента рождения. Амори вот как уже десять лет погиб в битве при Монлери. Хоть я за эти годы научился жить с потерей, а иногда такая тоска нападает — хочется, как раньше поговорить с братом, спросить совета, но его и на свете давно нет, — с тёплой полу-ностальгической улыбкой, в которой можно угадать затаённую печаль, рассказывал Филипп.
И я буквально подпала под власть этой очаровательной искренней улыбки — доброй, светлой, по-мальчишески юной, как будто ненадолго рядом со мной очутился тот Филипп из его прошлого — в принципе, здравомыслящий мальчишечка с шапкой лохматых чёрных волос и золотисто-карими глазами, немножко искрящимися озорством.
Всё-таки, это приятно — разговаривать друг с другом и делиться воспоминаниями, проводить вместе время, узнавать друг о друге что-то новое. Приятно — когда мы становимся немного ближе, поверяя друг другу то, что являет собой части наших жизней. Ведь я именно так и представляла себе, о чём муж и жена могут подолгу друг с другом разговаривать, получая от общения взаимное удовольствие.
— Мне знакомо то, что ты чувствуешь. — Улыбнулась я Филиппу понимающе. — Хоть я никогда не знала своей матери, мне отец и Леонарда мало о ней рассказывали до последних событий — только то, что она трагически погибла и жизнь её была несчастна. Я видела её только на портрете, который нарисовал художник, благодаря моему сходству с ней как две капли воды. Но я тоже временами жалею, что мне никогда не сесть рядом с мамой и не поговорить о том, что меня тревожит, не спросить её совета в непростых для меня ситуациях. Я всегда жила с ощущением, что мне не хватает её, хотя Леонарда всегда отдаёт мне всю свою материнскую любовь и нежность. — Чуть прикрыв глаза, я с мечтательной грустинкой улыбнулась и взяла за руку Филиппа, пальцы наших рук крепко переплелись. — Леонарда мне как-то сказала — когда я была маленькая, что если какая-то звезда на небе горит ярче всех, это моя мама смотрит на меня оттуда, где она сейчас. И с наступлением ночи, если в небе загорались звёзды, я забиралась на крышу нашего дворца — где есть огороженная кованой решёткой площадка, и размахивала руками, чтобы мама меня заметила, — тихонько проговорила я, не сумев совладать с оттенками светлой печали в дрогнувшем голосе.
— Она очень бы гордилась такой дочерью, как ты, поверь. И она была бы счастлива видеть тебя такой, какой тебя вырастили — умной, доброй и отзывчивой, — рука Филиппа крепче, но всё же бережно сжала мою руку.
— Ты расскажешь мне о своей матери? Пожалуйста, мне правда будет очень интересно знать, какой она была. Расскажи, — мягко упрашивала я мужа, состроив самое кроткое выражение лица, на которое только была способна. — Наверно, она была очень добрая женщина, заботливая и нежная мать, которая безмерно обожала тебя с Амори и жила душа в душу с твоим отцом? — предположила я.
— Моя дорогая, вот сейчас ты очень заблуждаешься насчёт моей матери. Её никогда нельзя было назвать кроткой и покладистой, характером она обладала очень решительным, никогда не лезла за словом в карман. Как и мой отец, она была властная и твёрдая женщина. Матушка умела очень хорошо влиять на меня и Амори.
— Наверно, она была очень понимающая и душевно близка с тобой и твоим братом? — уточнила я.
— Ну, как тебе сказать… — Филипп призадумался, шумно выдохнув и почесав висок. — Мама хоть и любила нас, как и мы её… Ладно, мы её боялись. Уж на что мой отец был человеком непреклонным, упрямым и резким, даже он побаивался своей жены. Отец с матерью могли любую мелочь раздуть до самого грандиозного скандала, обложить друг дружку руганью разной витиеватости. Мать запускала в отца тарелки, от которых он еле успевал увернуться, а вот Амелине после их выяснения отношений кухню в порядок приводить. Пальцев на руках и ногах не хватит, чтобы пересчитать, сколько раз мама бросала отцу прямо в лицо проклятья и грозилась уехать к своим родителям, и забрать с собой Амори и меня. Но, наши отец с матерью как быстро умудрялись разругаться, так и быстро мирились, удаляясь радоваться примирению подальше от глаз детей и прислуги. Отец часто говорил матери, что она ведьма, раз он как прикованный к ней. Они оба обладали очень неуживчивыми и бескомпромиссными характерами, но охотнее бы на пытку согласились, чем расстаться.
— Всё это, конечно, по-своему романтично — бурные ссоры, радость страстных примирений после остроты, — я в задумчивости почесала нос, — в этом что-то есть. Хоть мне и довелось расти и воспитываться в неполной семье. Отец решил ни с кем не связывать себя браком из страха, что жена будет плохо со мной обращаться в его отсутствие. Но я, по крайней мере, не наблюдала, как родители посуду друг в друга кидают. Я только удивляюсь, как живя с родителями, которые большие любители бурно выяснять отношения, со скандалами и битьём посуды вместе с выкрикиванием проклятий в лицо, ты вырос относительно спокойным и выдержанным человеком.
— Сам как-то этому удивляюсь, Фьоретта, — пожал плечами и покачал головой Филипп. — Как только Амори и я умудрились вырасти не истеричными и не издёрганными…
— У тебя есть ещё какие-нибудь родственники?
— Есть родня со стороны отца и матери: родная мамина сестра — тётя Флёр, тётины дочери — Аньес, Марион и младшая Сибиль. Со стороны отца есть дядя Альбер с сыновьями Анри и Раймоном семью годами старше меня. Они живут далеко от владений моих родителей. После того же, как мой старший брат погиб в битве при Монлери, его жена Беатрис осталась вдовой, к своим родителям она не уезжала.
— Что?! Так в твоём замке живёт жена твоего покойного брата! И ты намеревался привезти меня с ребёнком в Селонже, а самому уехать воевать за Карла Смелого… — прижав руки ко рту, я в страшном ошеломлении уставилась на Филиппа, покачав головой. — А мне что предлагал — жить безвылазно в твоём замке в компании золовки, которая, конечно же, станет меня ненавидеть и всячески портить жизнь мне и моему ребёнку?!
— Фьора, милая, ты судишь слишком поспешно. Беатрис вовсе не склонная к подлости женщина, она не склочная, миролюбивая и добрая. У неё мягкий характер, и мне она всегда была скорее за старшую сестру и хорошего друга, — успокаивающе заверял меня Филипп, обняв за плечи. — Я знаю Беатрис не один год и уверен, что ты вместе с Флавией встретишь с её стороны тёплое и доброжелательное отношение.
— Если Беатрис такая замечательная во всех отношениях — добрая, миролюбивая и не умеющая подличать — что же ты на ней тогда не женился? — с мрачным сарказмом буркнула я в ответ на попытки мужа меня успокоить.
— При всех достойных уважения личных качествах Беатрис, я не мог жениться на той, кого не люблю как женщину. Хоть в нашей семье бывали случаи, когда младшие сыновья женились на вдовах своих старших братьев. А ты, Фьора, та женщина, кого я люблю и с кем хочу разделить всю свою жизнь. — Прижав меня крепче к себе, супруг поцеловал меня в макушку, а я и не противилась этому, про себя радуясь нежданной ласке.
— Но что, если святая Беатрис всё-таки будет всячески превращать жизнь в Селонже для меня и Флавии в сущий Ад? — не давал мне покоя вопрос.
— Быстро уедет обратно к своим родителям. Дружба — дружбой, но терпеть унижение моей жены и ребёнка не стану.
— Может быть, ты в чём-то прав, и Беатрис действительно такая хорошая, как ты о ней говоришь, и мы будем прекрасно ладить, жить под одной крышей как дружные сёстры, — предположительно согласилась я с Филиппом, но после добавила с ехидной улыбочкой: — при условии, что я захочу ехать с Флавией в Бургундию. Не думай, что если ты однажды со мной спал, то теперь можешь переворачивать вверх дном всю мою жизнь.
— Ну и хитрая же ты лисица — даром, что не рыжая, — в шутку попенял мне Филипп, слегка взлохматив мои волосы.
— А всё же скажи, что побудило тебя вернуться ко мне? — не удержалась я от вопроса.
— Скажем так, риски погибнуть на поле боя, что значит лишиться шанса дать понять близким — как сильно ты их любишь, меняют приоритеты, — сопроводил ответ Филипп ласковой усмешкой.
Такой вот уютный семейный разговор состоялся у меня с мужем на днях.

Если Филиппу случалось придвинуться ко мне ближе и мягко сжать в своей руке мою руку, я не стремилась от него отдалиться и вырвать мою руку обратно. Не делала никаких попыток отстраниться или оттолкнуть мужа от себя, если он хотел меня приобнять. Я испытывала удовлетворённое женское тщеславие, ловя на себе тёплые и обволакивающие взгляды супруга. Иногда он смотрел на меня так, словно хотел взглядом спалить на мне одежду, что опять же, согревало моё самолюбие.
Деметриос всегда интересовался во время наших занятий, как проходят мои разговоры с мужем и удачно ли у меня получается спаивать благоверному приворотное снадобье.
Пожилой грек одобрительно отнёсся к моему плану (поначалу соблазнение мною собственного мужа было планом синьора Ласкариса) привязать к себе покрепче графа де Селонже — чтобы у меня было надёжное прикрытие для шпионажа против Карла Бургундского. И потом подкупить одного или даже двух военачальников Смелого — чтобы те перешли на службу к королю Франции Людовику XI.
У меня были смутные, едва уловимые нехорошие предчувствия, что в нечто хорошее затея Деметриоса с приворотными зельями вряд ли выльется, но я продолжала спаивать Филиппу питьё, в которое подмешивала приготовляемые мною под руководством грека снадобья. Может быть, я напрасно поддаюсь паническим мыслям, и мои с Деметриосом планы выгорят.
Я бы не бралась уверенно судить, что пылкий интерес Филиппа ко мне, который он сам старается держать под контролем, подогревается именно настойками. Если вспомнить, с каким жаром он поцеловал меня в саду, когда мы были наедине, в вечер возвращения графа Селонже. Похоже на то, что снадобья лишь усиливают в нём то, что таится в его помыслах, и главное теперь — ничего самой же не испортить, чтобы не потерять едва начавшее крепнуть влияние на супруга.

Как бы сильно я ни была зла на Филиппа, всё же я не могла не признать, что от того, что мой благоверный живёт в палаццо Бельтрами, есть большая польза — Филипп очень стремился разделить со мной поровну все заботы о Флавии. Девочка всегда была сытно и вкусно накормлена, всегда умытая и опрятная, не обделённая вниманием с лаской и радостная. Родительское тепло? Сколько хочешь, Флавия.
Вот уж никогда бы не подумала, что в природе бывают мужчины, которые не считают, что заниматься детьми — сугубо женское дело. Филипп и в самом деле не чувствовал, что его мужское самолюбие ущемлено тем, что на нём большая часть забот о двухлетнем ребёнке.
Никогда бы не смогла раньше допустить мысли, что нет лучше подспорья в быту, чем провинившийся муж!
Ведь, если поразмыслить несколько прагматично, мне совершенно не зачем избавляться от врага, от которого столько пользы.
Филиппу совсем не в тягость было заниматься Флавией, заботиться о ней и развлекать её, придумывая для девочки весёлые игры. Он выглядел таким радостным, даже счастливым, играя с малышкой или читая ей книги, делая ей из дерева различные игрушки.
Всё же положительная сторона в том, что Филипп остался в палаццо Бельтрами, есть — благодаря тому, что мой муж взял на себя чуть ли не все заботы о Флавии, у меня появилось больше времени на то, чтобы спокойно полежать в своей комнате на кровати и почитать книжку сколько душе угодно; и искупаться в ванне — при этом, чтобы никто не врывался в ванную комнату.
Если Флавии и случалось нарушить моё уединение в ванной, то Филипп тут же оказывался рядом и уводил девочку, мягко говоря ей:
— Флавия, детка, у твоей мамы должно быть право хотя бы полчаса расслабиться в ванне одной. Пойдём, сыграем в мяч.
Я вновь начала вспоминать, что это вообще такое — здоровый и полноценный сон, когда меня с утра пораньше никто не дёргает и не кричит мне в ухо.
Никто не скачет по постели и по мне, не требует от меня, чтобы я немедля шла играть — потому что уже с утра Филипп придумывает, чем занять досуг Флавии, чтобы девочка была довольна, и это было интересно для неё.
Он неизменно был мягок, ласков и терпелив с Флавией. Когда она не слушалась, предпочитал воздействовать на девочку деликатными уговорами, ни разу не повысил на неё голос, общался с ней без приказного тона и надменности.
Всё-таки по поведению человека с детьми можно понять, любит ли он детей. Флавия чувствовала искренность такого доброго к ней отношения со стороны моего мужа и чутко на него откликалась, платя Филиппу тем же.
Чего уж там говорить, когда мой муж заполучил себе симпатии всех детей наших слуг! Так что граф Селонже без боя завоевал расположение не одной только маленькой Флавии.

Стоит признать, что из моего супруга получился бы довольно хороший родитель: детей любит, придумать им интересный досуг и заботиться о них умеет, понимание с ними находит легко и у него отлично получается их воспитывать.
Тогда я впервые задумалась, что мой муж… он не так уж и плох. Я бы даже сказала, что в нём есть немало хорошего.
Кристально непогрешимых людей на свете не бывает, надо смотреть правде в глаза. Подчас и самым неплохим людям случается совершать дурные поступки.
Сейчас, присмотревшись к Филиппу за прошедшие семь дней, я бы уже не назвала его с уверенностью человеком плохим и неспособным ни на что достойное…
Это мягкий, терпеливый и добрый к детям человек. Вдали от Карла Бургундского Филипп вполне хороший человек, я бы сказала — чем дальше от герцога, тем лучше.
Служба Смелому не убила в Филиппе его стремление к созиданию, не заглушила в нём положительные черты его натуры. С таким человеком можно спокойно, мирно и дружно жить.
В моральном плане Филипп не до конца потерян, есть шансы вырвать из его души проросшие черты Карла Смелого.
Главное, чтобы мне удалось удерживать моего мужа подальше от дурного влияния на него герцога Бургундского.

Прогулками по городу я и мой муж с Флавией не ограничивались. Филиппу могла в голову прилететь идея — вытащить меня и дочь на берег реки Арно. Прихватывал из дома небольшой стеклянный стаканчик, кисти и краски. Как оказалось, он придумал Флавии новое занятие — рисовать красками на камнях разной величины цветочки, всяких животных и птиц, солнце и облака, звёздочки, иногда они вместе рисовали какие-то забавные рожицы. Новое развлечение Флавия встретила одобрительно — настолько увлекалась рисованием на камнях, что у Филиппа и у меня не было такой проблемы, как постоянно оттаскивать Флавию от воды, куда она обычно норовила залезть.
Или мы развлекались тем, что строили замки из песка, что на ура было встречено Флавией. В основном строили я и Филипп. Флавия вносила свой вклад в строительство тем, что приносила камешки, которые потом служили чем-то вроде окружающей замок крепостной стены. Втроём нас потом ждали поиски каких-нибудь листочков, чтобы на донжоне песчаного замка гордо высился флаг.
После таких времяпровождений на берегу реки, клумбы дворика дворца Бельтрами пополнялись разрисованными камнями, которые притаскивали Флавия и Филипп.

В один из дней нашей совместной жизни под одной крышей мой супруг подбил меня на то, чтобы мы выбрались погулять по берегу реки Арно вдвоём. Заранее договорился с Леонардой, чтобы в этот день она приглядела за Флавией — пока мы не придём с прогулки домой, к тому же наше отсутствие не обещало быть долгим. Поначалу я без энтузиазма восприняла предложение Филиппа, заявив, что планировала в этот день поваляться в постели и почитать книгу.
— Будет тебе, Фьора. Успеешь дома насидеться. Соглашайся, — убеждал меня Филипп, обняв со спины и разминая мои плечи. — Научу тебя рыбачить, пожарим рыбу на костре. Знаешь, как вкусно?
— Звучит очень заманчиво. Мне считать это приглашением на свидание? — промурлыкала я с лукавым кокетством, немного разомлев от массажа.
— Ты всё правильно поняла, — приглушённо проговорил Филипп, поцеловав меня в висок. — Так ты согласна?
— Пожалуй, приму твоё предложение…
— Будем делать из тебя отменную рыбачку, — муж после этих слов чуть крепче обнял меня и прикоснулся губами к моей шее — в том особо чувствительном месте, где бьётся жилка, а губы мои растянулись в хитренькой улыбочке.
За удочками дело не стало, Филипп смастерил парочку — себе и мне, вместе накопали в саду червей для наживки. Запаслись хлебом с сыром и колбасой, прихватив также с собой флягу красного вина, и сложили припасы в небольшую корзинку. Захватили из дома пару вёдер, чтобы было в чём нести улов.
Моими стараниями гардероб Филиппа немного обеднел на одну белую рубашку, которая была мне великовата, и на зауженные к низу штаны, которые пришлось подвязывать поясом — потому что они с меня спадали.
По пути к месту запланированной рыбалки мне доводилось слышать перешёптывания горожан в духе «Вы посмотрите на эту Фьору, в мужскую одежду вырядилась. Совсем потеряла всякий стыд».
Правда, рыбалка на берегу реки Арно у нас не задалась. Но хлеб с колбасой и сыром я и Филипп «приговорили» за считанные минуты, запив это дело вином. Сколько бы я ни гипнотизировала поплавок своей удочки, в ожидании попадания на крючок хоть какой-то рыбёшки, я так ничего и не поймала. Не знаю, можно ли считать за улов старый и поистрёпанный башмак, выловленный мною и тут же закинутый обратно в реку? Филиппу повезло чуть больше моего — на дне его ведра барахтались три небольшие рыбины.
До поры до времени — пока я случайно не задела и не опрокинула его ведро, после чего пойманные мужем рыбы совершили побег обратно в родную речку. Всё случилось из-за того, что возле меня маячила кругами здоровая оса — едва ли не у самого моего лица. С детства боюсь этих жалящих жужжащих насекомых. Разумеется, я подскочила как ошпаренная кипятком, со своего насиженного камня, по неосторожности задев ногой ведро с уловом Филиппа.
Так помимо того, что ведро перевернула, и улов мужа упустила, ещё и моя собственная удочка улетела подальше к чертям — точнее к воде, и её унесло течением. Это какое-то двойное фиаско.
Селонже досадливо вздохнул и покачал головой, глядя как рыбы вскоре скрылись в воде.
— Извини, я не нарочно, — проговорила я, нервно хихикнув и немножечко виновато улыбнувшись.
— Что поделаешь теперь, — махнул Филипп рукой. — Ничего, может, нам ещё повезёт, наловим с тобой больше прежнего, — пытался супруг меня приободрить, заметив, как я с тоской смотрела на быстрые воды реки. — Хочешь, возьми мою удочку? — не дожидаясь моего ответа, граф отдал свою удочку мне в руки. — С чего же ты так резко подскочила?
— Возле моего лица огромная оса нарезала круги в полёте, а я этих тварей жутко боюсь. Ещё ужалят ведь.
— Фьора, милая, они сами тебя боятся больше, чем ты — их. Поверь.
— Мне как-то от этого не легче, — пробормотала я.
Немного обескураженная тем, что по моей оплошности улов на прощание помахал мне и Филиппу плавниками, и тем, что мою удочку унесло в неведомые дали, я уселась обратно на свой камень, держа удочку мужа в руках, и насупилась, вглядываясь в поплавок.
— Фьора, будет тебе, так переживать. Это лишь удочка, а рыбы ещё наловишь, — присев поближе ко мне, Филипп слегка толкнул меня в плечо, за что удостоился соразмерного ответа. Но моё плохое настроение это немного развеяло.
Немного также приободрило и то, что поплавок удочки задёргался, что говорило о том, что на крючок попалась рыба. И, судя по тому, как у меня удочку повело чуть в сторону, рыба попалась крупная. Подбадриваемая Филиппом, объяснявшим мне, как правильно вытаскивать попавшуюся на крючок живность, я вытягивала улов из воды.
Но тут меня поджидало новое разочарование — рыба, поймавшаяся на крючок, намеревалась дорого продать свою жизнь и рванула так сильно, что я от неожиданности ослабила на мгновение хватку, и этого оказалось достаточно, чтобы и вторая удочка выскользнула из моих рук, теперь уносимая рыбой, избежавшей участи окончить свой век в качестве ухи. Вот же чёрт. Третье фиаско за короткое время.
— Эммм… И во второй раз я тоже не нарочно, — пробормотала я виновато, улыбнувшись, чтобы сгладить ощущение мною неловкости.
— Ну и знатно же над нами посмеются твой отец и Леонарда, — досадливо усмехнувшись, проронил Филипп, подойдя ко мне и обняв.
— Почему это над нами? Они будут смеяться с тебя одного.
— Это почему же с меня одного? — непонимающе взглянул на меня Филипп.
— Потому что я сострою такое несчастное и подавленное выражение лица, что Леонарде и моему отцу станет жаль меня морально добивать, — подвернулся у меня ответ для мужа.
— А ты точно в прошлой жизни не была вредной и язвительной лисицей, обожающей поддевать своих сородичей, и которую за это ненавидели другие лисы? Если верить теории жителей Индии о перерождениях в другом обличье? — Филипп тепло усмехнулся и почесал переносицу.
— Ну, что же, не порыбачили — так поплаваем! — воскликнула я, бодро сбрасывая со своих ног кожаные туфли на плоской подошве, и ступая по песку, направилась к воде.
— Эй, Фьора, стой! Не июль месяц на дворе, куда в реку лезешь?! — кричал мне вслед Филипп, рванувшись ко мне и схватив за плечо, норовя увести подальше от воды.
Я освободилась от его хватки и упрямо тряхнула распущенными волосами.
— Во-первых, я купалась в реке уже в это время с детства. Только отец и Леонарда не знали. Во-вторых, мне хочется поплавать. В-третьих, я долго купаться не буду, — ответила я, доброжелательно улыбнувшись мужу и на все его предостережения не лезть в воду отвечая «Всё будет в порядке», стремглав добежала до реки, резко нырнув в её прохладные и ласковые объятия.
Несмотря на то, что вода в реке правда была немного холодной, пусть и близился конец мая, я с наслаждением отдавала себя во власть водной стихии. Ныряла на самое дно, чувствовала обволакивающую всё тело бодрящую прохладу, плавала в своё удовольствие.
Я с каким-то детским восторгом рассекала речную воду ровно до тех пор, пока мою правую ногу не свело судорогой от пальцев до голени, и я не запаниковала, уходя на дно и колотя по воде руками. Хотела кричать и звать на помощь, но звук будто застрял в горле от страха.
Причём страшно стало ещё и потому, что раньше меня никогда судороги не били во время плавания в реке весной. А потом моё сознание отказалось мне служить, и я провалилась в какую-то тёмную утягивающую пустоту.
Пришла в себя уже на берегу, нащупав судорожными движениями рук под собой ткань плаща. До этого смутно помнила обхватившие меня крепко руки мужа ещё, когда мы были в воде. Обрывочно припоминаю, как Филипп вытаскивал меня к берегу, а я отбивалась и отталкивала его, не понимая в моём состоянии паники, что делаю.
Потом опять провалилась в пустоту. Иногда перед закрытыми веками мелькали образы отца и Леонарды, маленькой Флавии, моих подруг и друзей. Филипп, в звенящем от ужаса полу-крике умоляющий меня открыть глаза и прийти в себя. Зажимающий мне нос и вдувающий воздух мне через рот, чередуя это с ритмичным надавливанием на мою грудную клетку. Всё это помогло — я пришла в себя, сделав резкий вдох и повернувшись на бок, и после уже выкашливая из лёгких попавшую через нос воду.
— Слава богу, очнулась! Я уж самое страшное передумать успел… — шептал Филипп срывающимся голосом, наскоро закутав меня в свой плащ и взяв на руки, крепко прильнув губами к моей макушке и обняв с такой силой, будто хотел спрятать, полностью растворить в себе. — За каким чёртом тебя вообще понесло в эту воду?! — сорвался он на гневный крик, к которому примешивались горечь и ужас, гладя меня по щекам и по взлохмаченным мокрым волосам. — До жути перепугала… — последние его слова потонули, когда Филипп зарылся лицом в мои волосы.
Какое-то время я подавленно молчала, немного извернувшись в руках мужа и уткнувшись лицом в его мокрую от воды рубашку, крепко стискивала дрожащими пальцами с побелевшими костяшками ткань его одежды.
Когда от меня отхлынуло потрясение после того, как я едва не утонула, пришло и осознание, что я оказалась в опасности и чуть не погибла, едва не лишилась жизни, что могла больше никогда не увидеть отца с Леонардой и мою дочурку Флавию, моя бедная девочка могла сегодня остаться сиротой.
Мой отец мог лишиться дочери, своей смертью я могла разбить сердце также и Леонарде.
И только благодаря Филиппу, вытащившему меня из реки, я не ушла ко дну и моё мёртвое тело не кормит собою рыб, мой муж — вот причина, по которой я не утонула и осталась жива.
Плечи мои и всё тело задрожали как от зимнего холода, горло сжал спазм, и слёзы хлынули из глаз потоком. Я рыдала — от страха, что была близка к переселению из мира живых на тот свет, от болезненно пронзившей сознание и сердце мысли — что если бы утонула, то никогда бы не увидела больше моих дорогих Леонарду и отца. Никогда бы уже не смогла любоваться улыбкой моей малышки Флавии и прижать её к себе покрепче, никогда бы не увидела своих подруг и друзей.
Причём меня ужасало скорее не то, что я распрощаюсь с жизнью, а то, как больно по моим близким ударит горе из-за моей возможной смерти. До дрожи пробирало от мысли, что моя кончина расколет души отца и Леонарды, что Флавия будет расти без матери — как и я сама в своё время, и что Кьяра и Симонетта с Хатун тоже будут по мне скорбеть.
Как бы я ни старалась давать волю рыданиям тише, не получалось ничего — то и дело у меня вырывались всхлипы и сиплые вскрики.
— Фьора, теперь всё хорошо, слышишь? Всё позади, — шептал мне ласково для моего успокоения Филипп, немного по-другому перехватив меня, что теперь я была в плотном кольце его крепких объятий и удобно устроена у него на коленях. — Ты в безопасности. — Но, как бы ни старался супруг меня привести в чувство, успокоиться и унять рыдания не получалось никак, даже при всём старании.
Трясло меня по-прежнему, хотя уже не так сильно, слёзы перестали литься из глаз, но пальцы мои до сих пор стискивали рубашку мужа. Рыдания понемногу унимались, только теперь стали беззвучными и не было слёз.
— Не оставляй никогда меня больше, — тихо прошептала я охрипшим голосом, и даже сама не понимала, как эти слова могли слететь с моих губ, высвободив одну руку из плена плаща и обвив шею Филиппа.
Он же одной рукой прижал меня к себе чуть крепче, а другой гладил по голове.
— Обещаю, как кончится война — больше не расстанемся никогда, всегда будем вместе. Ты, я, Флавия… — горячо шептал Селонже мне на ухо. — Всё-таки скажи, что с тобой случилось? Ведь ты же хорошо плаваешь, а чуть только что не утонула… — тревожно муж взглянул мне в лицо.
— Мою ногу свело судорогой. Раньше такого со мной не бывало, поэтому я перепугалась и запаниковала. Хотела крикнуть, а горло как гарротой сдавило… Отцу и Леонарде ни слова, что я едва не утонула, прошу! — умоляюще и одновременно упрямо я смотрела в глаза супругу.
— Буду молчать при условии, что ты больше в холодную воду посреди мая не полезешь. Мне одного раза ощутить за тебя ужас хватило. Слава богу, с тобой всё хорошо. — Филипп по новой укутал меня в плащ.
Получается, что я по-настоящему дорога собственному мужу, и сегодня он правда мучился страхом меня потерять? Ведь, если бы я была ему совершенно безразлична, разве закутывал бы он меня в свой плащ как можно теплее — после того, как оказал мне помощь, помог прийти в себя? Прижимал бы тогда так меня к себе, как можно сильнее?
— Ты бы хотел меня поцеловать? — неожиданно для самой меня вырвался мой вопрос.
С кроткой улыбкой на губах я смотрела на мужа сквозь полуопущенные ресницы. Я не знаю, что заставило меня сказать эти слова. Может быть, только что пережитый панический ужас перед возможной смертью и чувство глубокой благодарности к супругу за то, что он спас мне жизнь, что не остался в стороне и мигом кинулся мне на помощь — видя, что мне плохо, и я была в опасности.
Так может быть, мне всё же стоит перестать искать подвох в чувствах ко мне Филиппа?
— Как думаешь, мне стоит рискнуть? — Филипп развернул меня к нему лицом и обнял за талию, а мои руки обвились вокруг его шеи. — В прошлый раз меня укусили…
— В прошлый раз это было без моего позволения, сейчас мне этого хочется самой, — игриво отозвалась я, прижавшись сильнее к нему и робко, немного дразняще, прильнула губами к его губам, получив от мужа более страстный отклик — чем ожидала.
Ни с чем несравнимое ощущение, будто осторожно входит в сердце золотая стрела, в мыслях словно какой-то перезвон колоколов — как во время церковных праздников. Ничем не погасить и не разрушить. Точно я нашла недостающий фрагмент мозаики и больше не режет взор пустое пространство.
Как будто целый мир на мгновение вдруг перестал вращаться.
Домой я и Филипп вернулись лишь ближе к вечеру — усталые, голодные, но чувствующие себя довольными оба. С пустыми вёдрами, оба мокрые до нитки мы заявились домой, немного вытерпели доброжелательных шуток Леонарды и отца по причине отсутствия улова.
— Ну, понятно с вашей рыбалкой всё, — уперев руки в бока, Леонарда ласково усмехнулась, глядя на меня. — Вон, как у тебя глаза блестят и щёки разрумянились!
Таким был мой опыт рыбалки, самый первый. Несмотря на сегодняшнее происшествие, когда я чуть не утонула, этот совместный отдых с мужем на берегу реки я могу назвать отличным.

Временами я и муж с дочуркой выбирались поближе к природе, чтобы устроить небольшую трапезу на свежем воздухе, когда витают ароматы цветов и защищают от палящего солнца густые кроны деревьев, издали доносятся голоса птиц.
С вечера перед посиделками на природе Филипп готовил для нашей компании съестное, в чём я ему помогала, вместе собирали небольшую корзину. Леонарда занимала внимание Флавии чтением малышке ирландской или скандинавской мифологии, чтобы маленькая и милая егоза Флавия не кинулась «помогать» мне и Филиппу.
Это, конечно, похвальное стремление — помогать родителям, но пока в силу возраста Флавия такая помощница, что хлопот будет больше.
Взяв корзинку с едой и питьём, плотное покрывало — чтобы расстилать его на траве, а также воздушного змея, я и Филипп с Флавией на добрую половину дня пропадали из дома. Трапезничали на природе, отдыхали и дышали свежим воздухом, Флавия и Филипп так дурачились от души и на всю катушку — что к ним присоединялась и я сама.
Запускали вместе воздушного змея, и если вдруг игрушку ветром уносило, и она запутывалась в ветвях какого-нибудь дерева, Филиппа ждало увлекательное небольшое приключение — залазить на дерево и возвращать змея обратно «на родину».
Должна признать, было невероятно весело от таких посиделок на природе не только маленькой Флавии, которая в своё удовольствие носилась как угорелая — запуская воздушного змея с тем, кого звала папой, но и мне. Как будто я сбрасывала с души лишние сотни лет.
Вся наша троица возвращалась в палаццо Бельтрами безгранично довольная, в приподнятом настроении. Флавия так вообще ночью спала без задних ног.

Бывало и так, что Филипп преподносил мне в подарок какую-нибудь изящную шаль из тонкой ткани или из шерсти — накинуть на плечи, со вкусом сделанную брошь или украшенные цветочками из драгоценных камней шпильки с гребнями для волос, очаровательные перчатки или книгу.
Сопровождал это словами:
— Увидел это во время прогулки случайно и подумал, что это поднимет настроение тебе.
Я же благосклонно принимала подарки и с приветливой улыбкой на губах выражала свою благодарность.
Вот это назрел невероятный поворот — мой супруг решил за мной ухаживать! До нашей свадьбы предпочитал не тратить времени на ухаживания, действуя лобовой атакой, решительно и пылко, а тут взял себе за новое правило баловать меня сюрпризами без всякого повода!
В его поведении со мной были забота и внимательность. Филипп не высказывал мне недовольства, что все заботы о Флавии преимущественно на нём, и наоборот сам же советовал мне ни о чём не беспокоиться и больше отдыхать, хорошо высыпаться.
— А то вид сравнительно недавно был болезненный, сейчас хоть краски на лицо возвращаются, — как он мне говорил.
Филиппа действительно волновало то, полноценно ли я высыпаюсь, хватает ли мне личного времени на себя, когда я в последний раз отдыхала по-человечески.
Ему по-настоящему был важен мой физический и душевный комфорт, мне было свободно и легко с моим мужем, я привыкала к этой спокойной и уверенной заботе, хотя поначалу боялась приучаться к такому ко мне отношению с его стороны…
Даже молчать с ним наедине мне было легко, я пребывала в состоянии мира в душе, точно на миг среди бесприютной и холодной зимы настало жаркое лето.
Мне поневоле пришлось быть честной сама с собой и признать, что в глубине души я радуюсь проявлениям заботы и знаков внимания ко мне от супруга. Мне нравится проводить с ним время и узнавать с каждым днём всё лучше эту новую грань его сущности — старание Филиппа быть хорошим мужем для меня и отцом для малютки Флавии.
Он всеми силами стремился к тому, чтобы моя с дочерью жизнь в палаццо Бельтрами была приятной и лёгкой, насыщенной и нескучной.
Мне пришлось сознаться себе в том, что для меня очень приятно то, что собственный законный муж смотрит на меня с желанием, со страстью во взоре, и вместе с тем тепло…

С восторженным энтузиазмом я встретила идею Филиппа учить меня фехтованию. Про себя, в уме, я ликовала, что появился ещё один вид досуга, который бы объединял меня и моего мужа, больше возможностей вместе быть чем-то занятыми…
Филипп самым добросовестным образом учил меня владеть оружием, добавив к этому также и рукопашный бой.
На проводимых мужем занятиях со мной я старалась выкладываться на совесть, прилагала много усердия. Супруг тактично указывал мне на мои ошибки, если мне случалось их допустить, а ошибок таких было много.
Высказывал мне, что при должном прилежании мои успехи в рукопашном бое и в фехтовании будут с каждым разом всё лучше. Приободрял меня, говоря, что я умница и всё схватываю налету, что у меня есть способности — которые нужно развивать, что у меня хорошо получается.
И ради того, чтобы как можно чаще слышать от мужа слова одобрения, что он находит меня способной и подающей надежды фехтовальщицей, и что мне хорошо даётся искусство рукопашного боя, я отдавала силы и ум нашим занятиям со всей старательностью и увлечённостью.
Я же помогала Филиппу совершенствовать его знания итальянского языка и попутно с этим, из озорнических побуждений учила мужа итальянским ругательствам — особенно тем, которые в ходу у меня в родной Тоскане.
На моём родном итальянском языке Филипп и так говорит отлично — непринуждённо, легко и правильно. А вот широкое разнообразие итальянской ругани стало для графа Селонже поистине необычным открытием.
С взаимным весельем и пользой я и Филипп проводили вместе время.
Мой супруг искренне привязывается к Флавии всей душой, с каждым днём всё сильнее, так же искренне заботится о нас обеих.
Он интересовался моим мнением по вопросам воспитания Флавии и никогда им не пренебрегал. Вызнал у меня день моего рождения — одиннадцатого декабря, и расспрашивал меня о моих вкусах.
Как-то теперь стало интересно, моего мужа, часом, не подменили? Я точно с Филиппом живу под одной крышей или с каким-то инкубом, принявшим его облик?
Сама осознаю бредовость этого предположения, ну, а вдруг? Не знаю, настоящий ли это Филипп или инкуб какой-то под его личиной, но хоть бы он таким и оставался!..
Пожалуйста, Господи, хоть бы Филипп всегда был таким, как сейчас, и не поменялся в обратном направлении!
Все эти перемены в характере и поведении Филиппа, в лучшую сторону спустя несколько месяцев после свадьбы…
Тут бы обрадоваться на моём месте и меньше забивать свою голову мыслями, что где-то здесь таится подвох, но у меня не получается. Нет ощущения, что всё это происходит в реальности.
Как будто я оказалась в мире-перевёртыше: вот есть мой муж Филипп — несколько месяцев назад поведший себя со мной цинично и жестоко; а вот его улучшенная и всё переосмыслившая, искренне раскаявшаяся версия.
Как два разных человека, словно у меня два мужа — Филипп и его более чуткий ко мне с моими душевными нуждами брат-близнец.

Этот человек, с которым я соединена узами законного брака, недавно спас мою жизнь — уже за этот поступок он заслуживает того, чтобы я навсегда вычеркнула его из списка своих врагов, чтобы прекратила держать на немалой дистанции от себя.
Может быть, правда, прекратить поедать себя мыслями, что получу нож под рёбра во второй раз, и просто наслаждаться тёплым ко мне отношением и вниманием с заботой переменившегося Филиппа?..
Разумеется, мне были приятны такие знаки внимания со стороны моего мужа, как и подогревали моё самолюбие живительным теплом все те пылкие и жадные взгляды графа Селонже, которые мне случается ловить на себе. Вспоминаю и чувствую снова, что я всё-таки молодая женщина, а не просто приложение по обслуживанию потребностей двухлетней крохи.
Женщина, не обиженная вполне хорошими внешними данными — если говорить без напускной скромности, способная вызвать в мужчине страстное желание — голодные глаза собственного мужа при взгляде на меня точно не солгут…
— Ну же, дорогой супруг, что скажешь? Похожа я на твою прежнюю прекрасную Фьору? Бледная, похудевшая, круги под глазами были до недавнего времени просто кошмар… — с иронией, лишённой злости, захотела я как-то поддеть мужа.
— А по мне, так ты по-прежнему прекрасна. Это вообще с твоей стороны законно? — напустил на себя строгости граф, коснувшись своей ладонью моей щеки и гладя по скуле большим пальцем.
В ответ на этот выпад, польстивший моей женской гордости, я тихонько засмеялась, погладив сильную и огрубевшую от обращения с оружием ладонь мужа, и с ласковой кротостью улыбнувшись ему, когда наши взгляды встретились.
Не сказать, что я готова уже сейчас перечеркнуть все обиды и принять обратно своего благоверного, но если я решила, что собираюсь войти к нему в доверие и таким образом собирать сведения против Карла Смелого, то должна уверить Филиппа в том, что я буквально в полушаге от решения его простить.
А для этого нужно вести себя с ним доброжелательно, не язвить и не говорить ему резких слов, и старательно делать вид, что испытываешь взаимное желание наладить отношения и пойти на примирение, и что я готова перешагнуть через былое и начать всё заново, с чистого листа.
Пускай Филипп считает, что я страстно разделяю его устремления пойти на сближение и забыть обо всём дурном, что было, и всё ради того, чтобы жить вместе как полноценная и гармоничная семья. Пусть тогда с Филиппом пребудет его личное заблуждение, что я готова незамедлительно и без раздумий его простить.
И ведь что самое абсурдное, во мне всё меньше и меньше злости на него, мне приятны его знаки внимания ко мне и его присутствие рядом со мной, в животе и груди поселяется робкое тепло — когда муж прикоснётся ко мне, возьмёт за руку или погладит по щеке, приобнимет за плечи. Заправит мне за ухо прядь волос или же накинет плащ мне на плечи, если вдруг во время наших прогулок по саду похолодает.
Я получаю неподдельное удовольствие от наших прогулок по саду вместе с Флавией, успела полюбить наши посиделки в саду внутреннего дворика дворца Бельтрами. Мне очень по душе, что во время отдыха в саду мы нередко сидим под деревом на накиданных подушках, захваченных из дома, и читаем вслух книги из домашней библиотеки моей и отца.
То берём для чтений в саду книги античных философов или поэтов, то сказки разных народов или мифологию, то мне попадаются под руку произведения вроде «Легенд туманного Альбиона» или творение про Абеляра и Элоизу. Но последнее я ставила обратно на книжную полку, потому что некоторые моменты в романе не для детских ушей.
Когда всем нам читаю вслух я, а когда Филипп. Но я больше люблю, когда мне и Флавии читает мой муж — у него приятный и тёплый баритон с лёгкой хрипотцой. Так нравится звучание его голоса, оказывающее на меня и Флавию успокаивающее и умиротворяющее действие, что мы обе проваливаемся в сон уже на одной трети прочитанного.
Я прислоняюсь к мужу и падаю в мир сновидений, Флавия крепко спит на мне — положив на мою грудь свою голову. Филипп укрывает нас обеих плотнее своим плащом и остерегается лишний раз пошевелиться, чтобы нас не разбудить. Как он сам говорит, мы так хорошо пристроились и уснули, что ему жаль прерывать мои с дочерью сны.
На душе у меня блаженственное ощущение покоя, семейного уюта и умиротворения.
Мне совсем не хочется собственноручно убить Филиппа или выгнать взашей.
Вместе мы укладываем спать Флавию — читаем ей сказки перед сном или напеваем разные детские колыбельные, старинные баллады. Я иногда наполовину лежу в кровати, укрывшись до живота одеялом, и слушаю, как муж читает девочке книгу или убаюкивает её очень старой песней о заколдованном рыцаре:
— В тумане странный образ
Вдруг может появиться.
И ты, его увидев,
Не бойся, не беги.
Проедет безобидно
Угрюмый сонный рыцарь
И конь,
Хромой на три ноги.
Заржавленные латы
Готовы развалиться.
Изъедены до дырок
Стальные сапоги.
Дорог не выбирая,
Блуждает сонный рыцарь
И конь, и конь,
Хромой на три ноги.
Когда-то на планете
О нём гремела слава.
Он в честном поединке
Любого был сильней.
Был меч его защитой
Для бедных и для слабых,
А конь, а конь
Был лучшим из коней.
Но вот одной колдунье
Случилось вдруг влюбиться.
«Уйди», — сказал ей рыцарь
«С тобою мы враги».
И стал навеки сонным
Несчастный этот рыцарь,
А конь, а конь
Хромым на три ноги.
Не может ни проснуться
И не остановиться,
И конь его поныне
Всё меряет шаги.
Порою возникает
В тумане сонный рыцарь
И конь, и конь,
Хромой на три ноги.
Под власть приятного и оказывающее сонное воздействие голоса моего благоверного попадала не только Флавия, закрывающая глаза и прячущая маленькие ручки под подушкой, но и я сама.
Филипп поправлял одеяло Флавии, склонялся над её кроваткой и чуть касался губами её головы, желая добрых снов.

Глава 10 - Cantarella. Сладостный яд
«Твердь, из-под ног ушедшая,
Тает в прошедшей ночи.
Я ведь не сумасшедшая,
Просто любила очень».
©Моя дорогая — Офелия

       Сколько бы ни пыталась отрешиться от всего происходящего в моей жизни, происходящего вокруг меня, решительно ничего не получалось.
Тихонечко выскользнув из объятия Леонарды, безмятежно спящей крепким сном, из-под одеяла, я зажгла в подсвечнике одну свечу и в состоянии какой-то туманной задумчивости села за свой туалетный столик, бесцельно смотря на собственное отражение в зеркале при слабом освещении.
Мой разум точно бегает по грани обезумевшим горностаем и подвывает от стараний не задуматься сегодня ни о чём и ни о ком, но не выходит, нелегко себя заставить, хотя прилагаю усилия. Мозги пылают, как будто сжигаемые в огне.
Никак не выходила из головы тяжёлая история, которую мне рассказала Леонарда. Два чувства меня переполняли. Сопереживание моей дорогой Леонарде, вырастившей меня, которая в столь юном возрасте пережила столько дурного — принудительное замужество и скотское обращение её мужа к самой Леонарде, а потом и к их ребёнку Жаку. Годы в обстановке унижений и физического насилия, вынужденность терпеть неверность мужа, отсутствие у Леонарды уверенности — что родители её примут с сынишкой на руках, что ей есть куда пойти.
К ощущению душевной боли за Леонарду и за всё, что выпало на её долю с семнадцатилетнего возраста, примешивалось яростное желание вцепиться в горло её мужу голыми руками. Самолично придушить этого мерзавца — подвергавшего тирании свою жену и своего же сына. И мне как-то было абсолютно безразлично, что муж Леонарды Жильбер давно мёртв — с той поры, как Леонарда разменяла сороковую весну. Что же, пусть Жильбер давно жарится в Аду, я бы с радостью своими руками прикончила его повторно.
Я вспоминала сказанные Леонардой слова: «А пожила бы ты так, как я в молодости, что бы тогда делала?»
Я даже затруднилась ответить Леонарде сразу на её вопрос. Скорее всего, либо сама свела бы счёты с жизнью, либо искала бы способы как можно тише и незаметнее довести такого мужа как Жильбер до могилы. Желательно побыстрее.
Никому бы не пожелала, даже самым своим злейшим врагиням и врагам, всего того, что выше головы хлебнула в мои годы Леонарда.

Моя воспитательница не толкала меня к скорейшему примирению с Филиппом, советовала мне лучше к нему приглядеться. Вот уж кто меня активно толкает в объятия мужа, убедив меня спаивать ему приворотные зелья, так это Деметриос.
Грек ещё во время нашего разговора о мести Карлу Бургундскому озвучивал мысль, что для достижения нашей общей цели мне стоит наладить отношения с Филиппом.
Соблазнить собственного супруга, привязать его к себе как можно крепче, войти к нему в доверие и, прикрывшись именем и титулом графини де Селонже, выведывать сведения о Карле Смелом — которые бы потом при содействии Деметриоса попали в руки королю Людовику.
Хотя слово «соблазнить» не очень применимо на мои отношения с мужем. Соблазняют только тех, кто не планирует вступать в интимную связь. Филиппа же и соблазнять не надо, потому что он сам бы рад соблазниться мной. Испытывает желание, хочет меня как женщину, но держит себя в рамках.
У меня на душе было очень неуютно и гадливо от мысли, что мне придётся бросить на весы возмездия Карлу Смелому мои чувства и принципы, мою былую любовь к мужу — которая робко стряхивает с себя пепел, собственное тело…
Главным образом, неуютно и гадливо именно от того, что предстоит использовать Филиппа как ширму для моей будущей шпионской деятельности против Карла Смелого, придётся много изворачиваться и лгать, лицемерить перед собственным мужем — примерив на себя маску всё давным-давно простившей жены.
Нет, я очень близка к тому, чтобы простить супруга и учиться жить вместе, переступив через недавнее плохое, что было.
Что-то внутри меня противилось тому, чтобы так поступать с Филиппом — использовать его как прикрытие, какой-то щит для моего предстоящего шпионажа. Если я и вернусь к нему, стану с ним жить и вместе с ним же растить Флавию, то мне хочется быть с мужем искренней и честной во всём, без утаиваний и без обмана.
Мне отвратительно от того, что в отношения мои и Филиппа придётся привнести намного больше притворства и лжи, чем было привнесено в короткие дни, за которые свершилась наша свадьба.
Но, как бы ни противились сердце и душа, я вынуждена пойти на это — хотя бы для того, чтобы Карл Бургундский отправился в Ад и никогда больше не встревал третьим между Филиппом и мной, как этот чёртов герцог, наверняка, встревал в прошлом в отношения Филиппа и этой неизвестной мне Луизы.
А если для этого перед собственным мужем придётся примерять на себя роль шпионки-обольстительницы, передавая через Деметриоса сведения Людовику, принесение в жертву моральных принципов того стоит.
Цель моя оправдывает все те средства, которыми я собираюсь её добиваться.
И если для воздаяния Карлу Смелому, для моего счастья в браке и для того, чтобы защитить мужа от скверного влияния на него сюзерена, придётся лгать — я буду лгать много и напропалую.
Пусть меня потом будет мучить чувство вины перед Филиппом за то, что я лгала ему в глаза, но уж лучше мне терзаться невысказанной виной перед живым и здоровым мужем, чем быть кристально белоснежной и непогрешимой перед погибшим.

Быть может, я непроходимо глупа, но мне хочется навсегда сложить оружие, жить с мужем в мире и согласии, больше никогда не быть порознь. У меня было время все эти дни, прожитые Филиппом в палаццо Бельтрами, как можно лучше присмотреться к супругу.
Всё в его поведении говорило о том, что его слова любви ко мне и слова о желании жить вместе нормальной семьёй, не были ложью, Филипп совершенно не притворялся!
Его заботы о благе моём и Флавии, его стремление стать мне душевно ближе — всё это не было позой и лукавством, во всём этом не было корыстного расчёта.
В его отдаваемом мне и Флавии тепле не было ни капли фальши.
Внимательность моего мужа ко мне не была напускной. В первый же день приезда в мой с отцом дворец Филипп заметил мой замученный внешний вид, и его страх за меня, что я заболела, был настоящим.
Вместо записочек со стихами, вместо серенад под окнами, чтобы вскружить мне голову слепой страстью, Филипп без всяких просьб и напоминаний оказывал мне на следующий же день реальную и видимую помощь, и я эту помощь явственно ощущала. Он брал на себя половину моих обязанностей по уходу за Флавией, чтобы у меня появилось больше свободного времени на отдых и полноценный сон.
Так что проявления внимания мужа ко мне заключались не только в милых подарках и букетиках в вазах.
  Во время наших прогулок с Флавией или вдвоём по Флоренции он всегда занимал мою сторону, всегда меня защищал от шепотков за нашими спинами. В резких выражениях, не выбирая слов, затыкал рты всем, кто злословил обо мне. Во всеуслышание заявлял, что я его законная жена и что Флавия его родная дочь.
Филипп старался на совесть, чтобы новый день для меня и Флавии проходил веселее и ярче, чтобы на душе к концу уходящего дня оставалось ощущение тепла.
Он стремился вновь добиться моей благосклонности, и ведь у него это прекрасно получается! Потому что я часто ловлю себя на мысли, что мой супруг начинает мне нравиться как мужчина, да просто как очень неплохой человек, всё больше и больше снова.

Я помнила тот разговор между отцом и Филиппом, состоявшийся следующим днём после приезда графа Селонже. Отец дал моему мужу совет не давить на меня и ни к чему не принуждать. Филипп ясно выразился, что он не хочет, чтобы я жила с ним только лишь из чувства долга, что у него нет намерения забирать меня в Бургундию силой.
Всё-таки для моего супруга важны мои чувства, а значит, важна и я сама. Конечно, Филипп мне прямо говорил, что хочет забрать меня и Флавию в Бургундию, к себе на родину в Селонже. Но вот принуждать меня силой уезжать жить в его владения он не хочет. Ему важно, чтобы на это было моё желание.
Я не могла остаться равнодушной к тому, что мужу важно моё мнение, что он не считает меня своей собственностью без права голоса и без права выбора.
И я не смогла не оценить этого по достоинству.
Если бы граф де Селонже захотел принудить меня жить вместе с ним в Бургундии, переступив через моё нежелание покидать Флоренцию, если бы силой увёз меня — на его стороне оказались бы законы чуть ли не всех европейских стран и вообще законы всех стран мира.
Никто бы не порицал его и не подвергнул законодательному преследованию, потому что я его жена — и по предписаниям законов должна уважать волю супруга и следовать ей, нравится мне это или нет — потому что множество законов едва ли не во всём мире низвели женщин до положения личных вещей их супругов.

Так что Филипп отлично знает, что у него есть преимущество передо мной по законам любой европейской страны, но он не использует это преимущество против меня, искренне считая, что любви собственной жены нужно добиваться честными путями. Стараться нравиться жене, быть к ней ближе, заботиться о её моральном и физическом уюте.
Но уж точно никак не действовать принуждением, угрозами, силой.
Для Филиппа главное, чтобы я могла ему доверять, и он прекрасно понимает, что не заслужит моего доверия, а уж тем более ответного страстного чувства, силовыми методами.
Ему действительно не всё равно, буду ли я с ним жить по доброй воле и взаимной любви…
Видно, муж считает меня за человека, а не бездушный предмет мебели…
И вот как на него держать зло долго прикажете? Как такое вообще возможно после всего того хорошего, что Филипп всеми силами стремится дать мне и Флавии?
Я начала узнавать на своём опыте, что это такое, когда меня любят и заботятся обо мне не только отец и наставница, но и мой избранник.

Флавия непередаваемо счастлива, что отныне у неё появился отец, что она теперь ничем не отличается от тех других детей — чьи отцы живут вместе с их матерями. Много ли оказалось нужно Флавии, чтобы считать за отца Филиппа? Мой муж ею занимается: кормит, играет с ней, читает вслух девочке книжки и ходит с ней гулять, учит её рисовать на камешках, мастерит Флавии различные деревянные фигурки — в качестве игрушек для неё, укладывает её спать и баюкает.
Видно, в картине мира Флавии всё сложилось так, что если Филипп к нам обеим проявляет ласку и заботу, любит нас и оберегает, если он мой муж — значит, Флавия может с полной уверенностью считать его своим папой. Филипп хоть и не учил девочку называть его отцом, но и не возражал, когда Флавия обращалась к нему, говоря «папа».
Так быть может, всё оно и к лучшему, что события складываются таким образом? Флавия считает Филиппа своим родным отцом и буквально обожает его, они стали за несколько дней очень дружны. Филипп сильно прикипел душой к моей дочери, что готов без всяких уговоров признать Флавию своим ребёнком и узаконить отцовство.

Я не могла не признать, что в качестве отца для моей дочери Флавии, мой муж очень хорош — отдаёт малышке настоящие душевное тепло и родительскую ласку, заботится о ней наравне со мной и занимается её развитием. Охотно придумывает ей развлечения и играет с ней. Умеет найти к ней подход, девочка буквально хвостиком за ним ходит.
Именно такого отца я бы хотела своим детям: чтобы любил, заботился и поддерживал, уделял много времени их воспитанию и играл с ними, обходился с ними мягко и по-доброму, терпеливо — совсем как мой собственный отец растил меня с первых дней жизни до семнадцати лет.
Всё в поведении Филиппа говорит о том, что он любит Флавию, как любил бы свою родную дочь, если бы только та девочка не умерла семь лет назад.
Так может, мне пора прекратить носиться со своей уязвлённой гордостью и дать шанс себе самой и Филиппу выстроить на обломках былого нечто новое, что будет лучше прежнего?
Кому принесёт счастье то, что я выдержу характер и продолжу играть с мужем в игру «тепло-холодно», только морально? Флавия, что ли, будет от этого счастлива? Девочка наконец-то не печалится о том, что когда-то у неё не было отца, тогда как у всех других детей они есть.
Моя Флавия стала намного чаще улыбаться и смеяться, она буквально светится от радости, что теперь с ней рядом будет тот, кого она может звать папой — пусть Филипп не имеет никакого отношения к рождению Флавии на свет, как, впрочем, не имею отношения к материнству я сама.
Мне самой принесёт счастье неясная гордость и замыкание в самой себе, пустота рядом со мной и холодные ночи, горький покой одиночества? Какое мне лично благо даст любование в зеркале на мою гордость и выдержанный характер? Я сама очень хочу ещё сделать шаги навстречу мужу, хочу полного примирения. Как и он сам — я тоже хочу жить с ним и с Флавией вместе как дружная и крепкая любящая семья.

Прошедшие со дня моей свадьбы месяцы очень изменили моего супруга: в нём появилось больше доброты и способности к сопереживанию, умения поставить себя на место других людей, способности поддержать и понять. Исчезла из него какая-то бессознательная боязнь проявлять любовь и тепло к близким людям, поубавилось дворянского высокомерия.
Всего-то стоило чуть больше недели держать его подальше от Карла Смелого под крышей палаццо Бельтрами!
В душе моего супруга, в самом деле, произошла ощутимая перемена. Он стал намного мягче и более чутким ко мне и моему моральному состоянию, с уважением и пониманием относится к моим решениям, ни в чём на меня не давит, ни к чему не принуждает, и если проявляет ко мне знаки внимания и ласку, то происходит всё это без навязывания.
Да я уже и забыла зло держать на Филиппа за то, что он бросил мне в лицо обвинение в том, что я будто бы изменяла ему с Джулиано Медичи и жду от последнего ребёнка. Хотя этот упрёк, это обвинение меня в неверности мне было горько от него слышать. Единственное, в чём я только могу быть виноватой перед моим мужем, так это в том, что не нашла в себе сил разлюбить его и забыть о нём, как обещала самой себе, узнав тайну моего замужества. В одном только этом я перед ним виновата.
Пока что только в этом. Скоро к этому списку прибавится шпионская деятельность против сюзерена мужа — Карла Смелого. Но пока этого не случилось.

Наверно, я невероятная идиотка, если продолжаю любить моего супруга вопреки всему, как бы ни стремилась убеждать самое себя в обратном, до последних событий, и это уже не вылечить ничем, разве что отделением головы от моего тела острым мечом.
И то нельзя дать никаких гарантий, что столь радикальная мера, как отделение моей головы от тела мечом палача, поможет.
Если Господь при рождении наделил мозгами в голове, но при этом забыл добавить в эти мозги хотя бы щепотку здравомыслия и критичности, то это навсегда. Либо не навсегда, но для того, чтобы это исправить, нужны очень большие усилия в неустанной работе над собой.
Я же наглядный пример того, что бывает слишком поздно, раз я хочу вернуться к моему мужу.
Хотя, может быть, мне стоит поумерить категоричность? В повседневной семейной жизни с Филиппом можно очень даже хорошо и благополучно во всех смыслах, радостно жить.
Но всё-таки, если быть объективной, свою жизнь стоит связывать только с теми мужчинами, которые готовы делить с жёнами обязанности по заботе о детях и в быту, и которые не стремятся перекроить натуру жены под себя — завуалированно или в грубой форме. Которые считают позорным поднимать руку на членов семьи. И мой супруг Филипп как раз входит в эту категорию.
Всё же во мне жила и крепла надежда, даже уверенность, что из моего замужества с Филиппом де Селонже может получиться что-то хорошее.
Не так уж и редко мою голову посещала мысль, что неплохо было бы уехать в Бургундию, в Селонже, в родные края Филиппа. Заодно я больше никогда не буду терпеть насильственные половые сношения, которые вся Флоренция долгое время учиняла над моим и без того измученным недавними драмами разумом.

Я не думаю, что моя жизнь в Бургундии будет хуже, если я решу уехать с мужем из Флоренции. У меня нет желания продолжать оставаться в городе, где мою скромную персону обливали помоями за милую душу только за то, что у меня появилась двухлетняя приёмная дочка — которую вся Флоренция упорно считает прижитой до брака.
Но вот как только во Флоренцию приехал мой муж, жители Флоренции чуть ли не елей на меня готовы бочками выливать, потому что мой благоверный — знатный, богатый и уважаемый человек из близкого дружеского круга Карла Бургундского.
Противно жить в некогда родном и любимом городе, где со мной недавно столь брезгливо и мерзко обращались, но у меня больно сжимается сердце при одной мысли о том, что мне придётся разлучиться с моим отцом.
Я даже думать не хочу о том, что придётся покинуть моего отца, отдавшего мне семнадцать лет своей жизни, подарившего мне за эти годы много счастья с любовью и теплом.
Леонарда, разумеется, уедет со мной и Флавией, если я решусь уехать в Селонже с моим супругом. Пожилая дама сама ни за что не отпустит меня в Бургундию без неё и ни за какие коврижки не согласится со мной расстаться.
Даже более того, я никуда и шагу не сделаю за ворота дворца Бельтрами, если с нами не поедет моя дорогая Леонарда, заменившая мне мать с первых дней моей жизни.
Надеюсь только, что мне удастся убедить отца хотя бы на три месяца уехать пожить в Бургундию во владения моего мужа и теперь уже мои. С Филиппом трудностей не будет — к моему отцу он относится с доброжелательным уважением, так что не будет иметь ничего против того, чтобы его тесть пожил у нас, да и у моего отца нет враждебности к Филиппу.
Я очень рада всей душой тому, что двое значимых мужчин в моей жизни смогли установить между собой довольно мирные, доброжелательные отношения, а то бы мне впору было на стену лезть, если бы ещё отец и Филипп надумали ревновать меня друг к другу и тянуть каждый в свою сторону.
Аллилуйя! Мои опасения не оправдались. Мне не придётся быть предметом соперничества из ревности собственного отца и мужа.

Усмирив свои мысли, я какие-то недолгие минуты рассеянно смотрела на своё отражение при подрагивающем огоньке свечи. Рука моя потянулась к ящичку моего столика, я извлекла оттуда гребень с крупными зубцами и принялась расчёсывать густую массу своих длинных чёрных волос, пока не удалось уподобить их по мягкости шёлку. Волосы у меня с малых лет немного непослушные, так что с их укладкой Леонарда всегда мучилась порядочно.
Из этого же ящичка я достала один флакончик данных мне Деметриосом духов на «особый случай» для пробуждения в мужчинах плотского желания. Нанесла пряно пахнущую и ароматную жидкость немного за ушами, в область шеи с левой и с правой сторон, и между грудями.
Мне вдруг захотелось впервые испытать действие изготовленных Деметриосом духов на собственном муже, посмотреть — как он себя поведёт, если я переступлю порог его комнаты, перед этим нанеся немного этих самых духов на своё тело. Однако же мгновенные проявления эффектов этих духов оказались слишком неожиданными для меня…
Да и наносила совсем немного — на кончике пальца. Но у меня возникло ощущение, что я источаю благовоние, как горящая курильница. Это добавляло мне уверенности, но и в то же время создавало странное впечатление внутренней перемены, какой-то раздвоенности сознания и разъединения моей души с моим телом, все движения которого я могла всё же хладнокровно контролировать.

Дабы прогнать из моей головы мысль, что затеяла нечто, что добром не обернётся, я вытащила из-под столика припрятанную бутыль вина и сделала прямо с горла около семи больших и жадных глотков, а то и больше, теперь ощущая на языке сладко-терпкий привкус. После поставила бутыль на место, задула свечу, на цыпочках прокралась к двери и открыла её, стараясь издавать поменьше шума, и чтобы с небольшим скрипом открывающаяся дверь не разбудила Леонарду и Флавию, выйдя из комнаты, я прикрыла за собой дверь и нетвёрдой походкой, слегка пошатываясь, проследовала до покоев моего мужа.
Трижды тихонечко постучалась в дверь комнаты Филиппа разве что ради соблюдения хоть какой-то формы приличия. Немножко взлохматив свои волосы и уложив их по-новому, чтобы они красиво окутывали мою худощавую фигуру, я нарушила уединение мужа.
Мой супруг сидел на краешке подоконника его спальни, согнув одну ногу в колене. Никакая одежда не скрывала его сильной груди, подкачанных рук и живота, тренированного и поджарого тела, только белые хлопковые штаны обтягивали ноги.
Пальцем он что-то рисовал на запотевшем от холода на улице оконном стекле. Но в момент прервал своё занятие и ловко спрыгнул с подоконника с грацией тигра, едва я переступила порог его покоев и закрыла за собой дверь.
— Фьора? Я думал, что ты давно спишь и десятый сон видишь, — удивлённо проговорил Филипп, протирая глаза и подойдя ко мне, взял за руку и подвёл к своей не завешенной бордовым пологом кровати, усадив меня на перину и сев рядом.
Муж явно не ждал от меня того, что я нанесу ему ночной визит. Но в нём ничего не говорило о том, что он не рад меня видеть, что я ему помешала. Скорее совершенно наоборот — радостно загорелись его золотисто-карие глаза, губы чуть растянулись в приветливой улыбке, его сильная и крепкая ладонь слегка сжала мою ладонь в своей. Похоже, что ему очень приятно моё ночное посещение.
— А я и не спала, мешали уснуть мысли в голове. Когда я мало с кем решалась поделиться этими мыслями, они начинали делить меня между собой. Мне было много о чём размышлять, тут не до сна.
— Фьора, если не секрет, о чём ты думала, что эти мысли мешали тебе спать? — с интересом спросил Филипп.
— Я всю эту неделю с лишним жила с тобой под одной крышей и присматривалась к твоему поведению, — не стала я ходить кругами. — И вспоминала твои слова, что ты раскаиваешься в прошлых дурных поступках в отношении моего отца и меня, что ты хочешь жить со мной по-человечески, быть мне нормальным мужем и вместе же со мной растить Флавию, а также других детей — которые могут быть. Как живут все нормальные семьи.
— Фьора, что бы ты ни решила — я хочу, чтоб это было только твоё добровольное решение, уж точно я не хочу на тебя давить. — Филипп гладил мои ладони с внутренней стороны, мягко массировал пальцы, но тут же его лицо приобрело озадаченное выражение с примесью беспокойства. — А почему у тебя на пальцах обеих рук какие-то колотые и резаные небольшие раны? Насколько я помню, ты лишь о мои доспехи в день моего приезда больно ушибла руку…
— Как тебе сказать, Филипп… тут такое дело… — замявшись от неожиданного вопроса мужа, я подбирала в голове объяснение, которое звучало бы наиболее правдоподобно. Право же, не рассказывать ведь Филиппу, что у меня исколотые и изрезанные пальцы потому, что Деметриос подмешивал мою кровь в приворотные зелья, которые я Филиппу же и спаивала, подмешивая в вино. — Я немного училась готовить втихаря от Леонарды, всего лишь хотела научиться быть хорошей хозяйкой…
— Фьора, теперь послушай, что я тебе скажу, — твёрдо сказал, как отрезал Филипп. — Давай, ты не будешь насильно себя перекраивать ради моего или чьего бы то ни было ещё, одобрения? То, что ты хороший человек — важнее того, умеешь ли ты что-то делать по дому. Тем более что ты теперь дворянка и принадлежишь к бургундской знати, а значит, что тебе не нужно заниматься кухонным трудом.
— Приятно это слышать от тебя, — проронила я с плутовато-кокетливой улыбкой на губах. — Так значит, то, какой я человек, для тебя важнее моих умений по дому?
— Какая есть, такую тебя и люблю. Я женился на храброй, острой на язык и бойкой девушке, у которой очень живой ум. А перекраивать свою натуру кому-то в угоду, чтобы стать чьей-то бледной тенью — сомнительного толка удовольствие, вот что я думаю.
— А ещё я много думала о твоих словах, что наш брак ещё не поздно спасти. Думаю, ты прав. Попытаться стоит. Я видела, как ты общаешься с Флавией. Если бы меня спросили, какого отца я хочу моим детям, то ответила бы, что любящего и вовлечённого наравне со мной в заботу о детях и их воспитание, который не приемлет насилия и деспотизма над детьми и вообще над всеми членами семьи. Который бы вёл себя с нашими детьми так же, как мой отец со мной, как ты ведёшь себя с Флавией…
— Так ты пришла ко мне в комнату, чтобы сообщить радостную новость, что согласна начать всё с чистого листа? Ты правда захотела сама дать шанс нашему браку? На тебя никто не давил? — задавал мне супруг вопросы с надеждой, и только последний вопрос, не давил ли на меня кто-то, прозвучал с осторожностью.
— Решение дать нашему браку второй шанс, потому что первая попытка не удалась, я принимала самостоятельно и добровольно, никто меня угрозами и насилием не принуждал вернуться к тебе, — возразила я решительно и вместе с тем очень тепло. — Я согласна уехать к тебе, на твою родину, в Селонже. Вместе с Флавией, но при двух условиях. С нами уедет моя милая Леонарда, заменившая мне мать; и мой отец будет часто у нас гостить — как ему выпадет возможность, — выдвинула я самые важные для меня условия, чтобы в чужом краю рядом со мной были дорогие мне люди, на чью помощь и поддержку я могу полагаться, помимо мужа.
— И чтобы я могла беспрепятственно приглашать в гости моих подруг — Кьяру Альбицци, Хатун и Симонетту Веспуччи, — поспешила я тут же добавить.
Не знаю, какие трудности могут ждать меня в Селонже, даже не хочу пока об этом думать, но верная и надёжная родительская опора в лице Леонарды мне всегда будет очень нужна. И, конечно же, я буду намного спокойнее и счастливее, если мой отец станет в Селонже частым гостем.
Меня немного пугают эти грядущие перемены, пугает стремительно меняющаяся на корню моя жизнь, меня пугает предстоящая разлука с моим отцом и подругами.
— Хорошо, Фьора. Даже обсуждать это больше не будем. Леонарда едет с нами, если захочет сама, твой отец может гостить у нас в замке — сколько пожелает он, подруг приглашай тоже — кого и сколько посчитаешь нужным. Я понимаю, что для тебя это важно. Знаешь ли, я хочу, чтобы тебе в твоём же новом доме было комфортно жить.
— Спасибо тебе, что правильно меня понял, — подняв голову и взглянув в лицо супругу, я ласково и с признательностью ему улыбнулась. — Для меня это всегда будет очень важно.
— Вообще-то, это нормальное человеческое поведение, — чуть пожал плечами Филипп и доброжелательно хмыкнул.
Радостно и тихонько засмеявшись, я прильнула к мужу и крепко обняла, ощутив так же, как он крепко обнял за плечи меня.
— Завтра же я немедля займусь тем, что узаконю отцовство над Флавией, — непреклонно сказал Филипп скорее не мне, а себе самому.
— А теперь угадай, от чего сейчас ты никак не отвертишься? — с заговорщической улыбкой на губах, обвивая руками шею Филиппа и с наглостью балованной с младых ногтей девицы забравшись к нему на колени, я припала с жадным и требовательным поцелуем к полуоткрытым от удивления тонким губам мужа.
Похоже, что выпитое вино и духи Деметриоса оказали на меня своё непредсказуемое действо — из моей головы испарялись подобно воде в дикий зной всякие робость, стеснение и способность держать себя в рамках благопристойности.
Хотя, какая тут благопристойность? Ни один закон или церковный догмат не в силах запретить женщине соблазнять её же законного мужа.
Можно подумать, что в нашем подлунном мире только мужчины обладают естественными потребностями в плотских наслаждениях, а женщины годятся только на одно — идти навстречу желанию своих супругов.
Как будто женщина не умеет брать инициативу в свои руки, когда речь заходит об интимной жизни мужа и жены, свидетелем которой становится полог их кровати!
Никакого греха в моей инициативе нет, ведь я и Филипп женаты. Я ведь собралась соблазнить моего супруга, а не чужого мужчину, вот что главное.
Разве что сам Филипп сейчас очень потрясён моим пылом и понемногу обретает былую смелость, отвечая на мой поцелуй. Могу только представить, о чём он думает — в первую нашу с ним ночь я была неуверенная в своей притягательности и неопытная семнадцатилетняя девушка, которая в делах физических удовольствий мужа и жены полагалась во всём на его опыт.
Теперь же я более чётко представляла себе, что хочу от своего брака и что хочу от того, что происходит за порогом супружеской спальни.
Внесём небольшие изменения в наши обычные правила игры, Филипп де Селонже?
Что же до Филиппа, то внесения изменений в наши обычные правила игры одобрительный отклик у него находили — если судить по тому, как его руки сильнее сжали мою талию, поцелуи стали более страстные, глубокие. Шумно и с жадностью молодой мужчина вдыхал воздух комнаты, смешанный с пряным и терпким ароматом моих духов, которые Деметриос сделал для меня.
Но вдруг Филипп резко прервал поцелуй, чуть отстранившись от моего лица, размыкая объятия и пересадив меня со своих колен на кровать.
— Ведь мне было с тобой так хорошо, так тепло и уютно… Мне правда было очень по душе всё то, что у нас только что происходило, — немного разочарованно, ласково и с лёгким оттенком обиды поделилась я своим возмущением, что взаимные ласки — приносящие нам обоим удовольствие — прекратились.
— Фьора, ты что, вино пила? Привкус на губах и запах всё же чувствуется, — задумчиво проговорил Филипп.
— Неужели тебя так смущают пьяные женщины? Тем более, я твоя жена!
— Да, меня смущает, что ты пьяная. Твоё сознание сейчас изменённое под действием вина, и осознанно на трезвую голову согласия ты дать не можешь.
— Филипп, ты знаешь, хотя бы имеешь представление, как мне было трудно решиться прийти сегодня ночью в твою комнату? — с вкрадчивой ласковой мольбой я глядела Филиппу в лицо и крепко прижимала к моей груди его руку. — Я пришла, потому что как мужчина ты меня очень влечёшь, потому что я хочу с тобой близости, а вина я выпила совсем немного — и то, чтобы прогнать робость и страх… рвануться, прижаться, обвить руками…
— Фьора, ты не имеешь ни малейшего понятия тоже, каких трудов мне стоило все эти полторы недели сдерживаться, когда постоянно тебя вижу! Ты для меня всегда самая красивая женщина, волнующая, обольстительно хороша… А я далеко не монах. У меня кровь в венах от тебя кипит, я бы хотел пойти тебе навстречу и вместе с тобой наслаждаться близостью…
— Но что тебе сейчас мешает? Я сама пришла к тебе в спальню, сама даю чётко и ясно понять, что ты для меня желанен! — не сдавало позиции моё упрямство.
— Я с радостью вернусь к этой теме, когда ты будешь трезвая, Фьора. Когда ты сможешь дать осознанное согласие, и при этом твой разум будет не затуманен вином, чтобы ты ни о чём не жалела наутро. — Встав с кровати, Филипп взял меня за руки и через моё вялое сопротивление всё же смог отделить от кровати меня. — Провожу тебя в твою комнату, чтобы ты не стукнулась по пути ни обо что.
— Нет, я не уйду! Ты не заставишь! — возразила я решительно и немного рассерженно. — Ты не посмеешь, Филипп. Только не так… Ты не можешь так поступать, не посмеешь! Ты не посмеешь отвести меня в мою комнату!
— Ошибаешься, посмею ещё как. Нельзя пользоваться пьяным состоянием человека, даже если это твоя жена, даже если она сама этого требует.
— Какого дьявола сейчас, в такой момент, ты такой правильный? — с ироничной досадой запустила я беззлобный камень в сад Филиппа, усевшись снова на кровать и растирая виски, потом мне надоело сидеть, и я немного прошлась по комнате.
Сделав же по спальне мужа пару кругов, я подошла к нему спереди и обняла так сильно, как только могла, Филипп моё объятие без точно такого же ответа не оставил.
— Фьора, я не отвергаю тебя ни в коем случае, я тоже хочу тебя как женщину. Особенно сейчас — когда ты явилась в мою спальню среди ночи, похожая на сирену. Тут монаху, который связан целибатом, трудно будет устоять. — Филипп с мягкой осторожностью отстранил меня от себя и погладил по щеке, провёл по голове ладонью и пропустил сквозь пальцы мои волосы. — Но такие вещи, как физическая близость, нужно делать на трезвую голову. Я с большой радостью вернусь к тому, что происходило между нами только что, когда тебя отпустит винный дурман.
— Филипп, ты всё-таки ничего не знаешь, — проронила я грустно, покачав головой. Сделав пару прерывистых вдохов, подняла на мужа глаза и нежно провела ладонью по его гладко выбритой щеке. — Мой поступок сегодня ночью дался мне нелегко. Я очень долго боролась с желанием к тебе прийти и сама с собой. Во мне такая война развернулась между умом и сердцем, что мало кому снилось. Я выпила вино только чтобы набраться духу, обрести смелость прийти к тебе в комнату… Чтобы вместе позабыть обо всём наедине…
— Фьора, я лишь хочу, чтобы ты на следующее утро ни о чём не сожалела, чтобы сама потом себя ни в чём не обвиняла и не казнила. Если я сейчас пойду на поводу у тебя пьяной, то следующим же днём ты будешь на меня зла, что я тебя не остановил.
— Филипп, ты глубоко заблуждаешься! — возразила я горячо, прильнув к мужу и обвив руками его шею, потягиваясь на носочках, чтобы коснуться губами уголка его губ. Одна рука супруга обняла меня за талию, другая бережно гладила меня по щеке. — Я захотела быть твоей именно до того, как выпить вина. Это вино только помогло мне найти в себе храбрость, чтобы прийти в твою спальню. Поверь мне, я ни о чём не буду сожалеть, проведя ночь с тобой.
— Фьора, ты точно всё взвесила и подумала хорошо? Если не уверена, отложим это на любой другой день, когда ты будешь в состоянии дать здравое согласие.
— А теперь прекрати ходить кругами и послушай меня внимательно, дорогой мой супруг, — дерзко вскинув голову и тряхнув распущенными волосами, я нахмурилась и упрямо на пару мгновений поджала губы. — Я совершенно уверена в том, что знаю, чего хочу. Я опьянела, но не настолько, чтобы быть не в состоянии внятно озвучить мои желания. Я отдаю себе отчёт в сделанном и сказанном. Последний месяц был для меня сущим кошмаром, когда чуть ли не вся Флоренция совершала варварское насилие над моим разумом и над логикой со здравым смыслом. Я хочу после всего этого счастливо забыться, понимаешь? Хочу физической близости с мужчиной, которого взяла в мужья. Так что прекрати это моралите в спальне и давай уже сделаем то, что хочется нам обоим! — завершением моей отповеди на голову немало потрясённого Филиппа стало то, что я прыгнула на руки мужу и обвила ногами его крепкий торс. Алчно припала в поцелуе к его губам, получая от него такой же ответ.
Нет больше ничего: нет больше тлеющей ненависти во мне к моему мужу, нет больше никаких мною же возведённых преград, никаких придуманных запретов и кандалов на душе — есть только вырвавшаяся из самых потаённых глубин души непреклонная и неподконтрольная сила, которая рушит возведённые мною стены.
Есть только двое, муж и жена, изголодавшиеся друг по другу мужчина и женщина, которые слишком долго были в разлуке и слишком долго по разным причинам подавляющие в себе жажду плотского взаимного наслаждения.
Недолго я позволяла моей уязвлённой гордости и обиде стоять помехой на пути моего сближения с Филиппом, недолго сам Филипп оказался в силах мне сопротивляться — отнеся меня в сторону кровати и осторожно опустив меня на перину.
Я помогала Филиппу развязать шнуровку на его штанах, он развязывал тесёмки моей ночной сорочки и вполголоса поминал чёрта, говоря, что эти гадские завязки на одеждах любимых женщин точно придумал Сатана, и без этой сорочки мне намного лучше.
У меня эти страстно-сердитые слова молодого мужчины вызывали хрипловато-игривый смех, приглушённый, потому что я не хотела никого разбудить в доме. Иногда в шутливо-нежной манере я пеняла Филиппу за его неумение быть терпеливым.
— К чёрту терпение! Не в постели с такой женщиной как ты! — оставив меня без сорочки на теле, Филипп бросил предмет моей одежды рядом с кроватью и прильнул губами к моей груди. — Совершенство в мире есть — моя жена… — особо трепетное внимание молодой человек уделил моей шее, плечам и ключицам, едва вздымающейся груди и отверделым соскам, чутко реагирующим на прикосновения к ним языка и лёгкие покусывания зубов.
На несколько мгновений меня посетила мысль, что мужу откровенно нравится меня истомлять; еле ощутимыми, немного щекочущими движениями огрубевших пальцев гладить внутреннюю сторону моих колен и бёдер.
Исследовал изгибы моего тела своими ладонями, огрубевшими от обращения с мечом — как и его пальцы, кончиками которых он рисовал невидимые глазу узоры на моём животе и на бёдрах, понятные ему одному.
Вполголоса что-то восхищённо ронял про мягкость, гладкость и белизну моей кожи, которая, по словам моего мужа как шёлк под его руками. Шептал мне хрипловато на ухо, что без одежды я ещё соблазнительнее, что он любит меня и для него я лучшая женщина — когда-либо рождённая в мире, что я потрясающе прекрасна…
Я же, слушая такие слова, радостно и широко улыбалась, с моих губ срывался кокетливый и завлекающий смех. Близость супруга туманила мне голову похлеще выпитого мною вина, пьянили его прикосновения и ласки, пьянил запах его разгорячённой чистой кожи…
Ни один напиток из меняющих сознание трав, не смог бы сотворить со мной такого. Мой безразличный вид до этой ночи — лишь вуаль, странная игра серых масок. Я отчётливо это понимаю, смотря в алчно горящие глаза Филиппа, потемневшие от желания.

Тёмный огонь вырывается вдруг бесконтрольно, неудержимо, словно печать на линии губ. Выдох, вдох, и всё сильнее разгорается меж нами пламя страстей. Это очень странное понятие — любовь. Мы те, кто оба попали в её сети. В наших руках ключи наших оков, нам остаётся только покориться, смириться с происходящим здесь и сейчас.
Сильные пальцы умело и с нежной настойчивостью ласкают самую чувствительную точку моего лона, меняя темп, время от времени. Приоткрыв мною же покусанные губы, я чуть слышно постанывала и буквально плавилась как свеча, извиваясь под тяжестью рельефного и подтянутого тела моего мужа, который одновременно мой любовник, выгибаясь навстречу.
Всё мелькало перед моими закрытыми глазами огненными всполохами, беспокойно скользили по перине мои ноги. В объятиях Филиппа, в которых мою завладевает чувство тепла и надёжности, я смогла найти забвение от всего, что за последнее время на меня сваливалось.
Забвения в объятиях у меня искал и нашёл сам мой муж. Каждый из нас обрёл то, чего так долго жаждал. Вечная рана на сердце, проклятие и освобождение одновременно. Дыхание и жар, жаждущие всё больше, ещё и ещё.
Скованна цепь и проверены на прочность все звенья, выбраться никак не суметь. Побег запрещён и невозможен, да и бежать нет ни малейшего желания.

«Да, сказочный поворот событий! Какие-то полторы или две минуты назад… Филиппа соблазняла моя альтернативная сущность, пробуждённая вином и плотским голодом, а удовольствие она навлекла на мои душу и тело. Боже, до сих пор не верится! У меня будет физическая близость по доброй воле с живым мужчиной из плоти и крови, а не когда вся Флоренция совершает насильственные акты над моим сознанием!», — думала я, лёжа на кровати и в нетерпении извиваясь под ласками супруга.
Целовались мы с жадностью, со всем жаром, сжигающим дотла, словно я и Филипп — оба приговорены к желанному для нас аутодафе в объятиях друг друга, только вместо столба и вязанок дров мы сгораем на смятых простынях.
Взгляды можно долго скрывать, но сейчас я и Филипп не могли утаить слов, срывающихся с наших губ, словно приговор. Опасно-ядовитый нектар любви течёт по нашим венам вместе с кровью, и я бы предпочла тысячу раз взойти на эшафот, чем от этого отказаться.
Больше я никогда не буду задыхаться от ненависти, страха обжечься снова и гордого одиночества, будто в ржавых цепях. Кончен этот в никуда отчаянный бег.
Шёпот листвы, тревожимой ветром, вновь приветствует мой тихий стон.
Наш союз, освящённый церковью, который у меня больше нет желания разорвать, скрывает ночная тьма. Но я не собираюсь скрывать в тиши, вечно ждать — когда не будет неловкости открыть правду отцу и Леонарде, что я помирилась с Филиппом, хотя сама была к нему враждебна и держала с ним дистанцию дольше всех в моём доме.
Страшный голод друг по другу снедал нас, и мы никак не могли насытиться. Всё моё существо требовало от Филиппа не прекращать, это желание я часто озвучивала хриплым шёпотом, не ведя счёта — сколько раз.
Стыд и совесть, робость, стеснение, целомудрие — всё я предала огню без всякой жалости. Все короны Европы — ничто перед этим огнём, в котором я хочу без конца растворяться и путаться.
Тайна чёрной вуалью ночи, владеющей в этот час Флоренцией, скрывает ото всех падение стены между Филиппом и мной, и эту стену я сама разрушила с безграничной радостью.
Сейчас, в эти прекрасные минуты наедине с супругом, я вспоминаю в полной мере, что снова жива, что больше не осталось из нас правых и виноватых — права лишь только одна любовь.
Всё-таки я рождена на этот свет женщиной, а не глыбой льда, и только потом я уже дочь своего многоуважаемого отца-негоцианта и жена своего блистательного мужа-дворянина, который сеньор и воин одновременно.
Мои настоящие родители Жан и Мари де Бревай породили в этот мир дочь из плоти и крови, а не из камня. Мне хочется пламени объятий, вновь вкушать радости взаимных обладания и отдачи, чувствовать силу и жар моего избранника, я не каменный монолит и не статуя — я не могу запретить самой себе любить, не могу заглушать в себе мой темперамент, как бы ни пыталась это сделать до сегодняшней ночи!
Твердь, ушедшая из-под ног, тает в этой прекрасной ночи. Я ведь не сумасшедшая, просто полюбила очень сильно, как любят один раз и на всю жизнь.
Это чувство похоже на сладкий яд, медленно разливающийся по венам, и безжалостно отравляющий всё тело, даже наши души. Я бы уже точно не могла сказать, кто из нас первый — я или Филипп — ступил на этот путь, мой муж тоже не смог бы дать ответа на этот вопрос.
Но, когда мы оба, я и он, осознали, что делаем, стало уже слишком поздно повернуть назад — особенно после того, как мы слушали благословение пожилого священника из монастыря Сан-Франческо во Фьезоле, после принесения нами перед алтарём брачных обетов.
Та вновь поднявшая во мне голову и воскресшая фениксом из пепла любовь — такая же, какая связала со мной Филиппа, стала нашей с ним Кантареллой.
Тела горят и тают, ни один обет целомудрия этого не стоит. Кто любил хоть раз в жизни, знает это и клянёт утро нового дня, которое возвещает ненавистный рассвет. Это ощущение, будто ветер разрывает сердце на волокна.
Дыхание моё и Филиппа становилось короче, жарче, к моим щекам приливала кровь, и они горели как на огне.
Мучительное наслаждение меня опутало настолько сильно, что освободиться нет сил и нет желания.
Как в Филиппе уживались бесконтрольная страстность с изощрённой нежностью, внимание ко мне и моим нуждам с ощущениями, мне было неведомо. В голове просто не укладывалось. Его прикосновения, ласки, поцелуи — всё рождало у меня негу и томление. Сладко ныл низ живота, который сводило. Теперь я была пьяна и у меня кружилась голова совершенно не от вина…

Лишь на короткие мгновения с моих губ слетел резкий прерывистый вздох, когда я впускала его внутрь себя. Вовсе не от того, что было немного больно — я была возбуждена так сильно, что проникновение не было никак для меня болезненным и даже не было неприятным. Скорее потому, что одной брачной ночи оказалось мало, а я за все эти прожитые почти как монахиня месяцы отвыкла от интимных удовольствий в постели.
Немного встревожившись, Филипп хотел отстраниться от меня, но я помешала ему это сделать, обвив руками его шею и притянув ближе к себе, губы моего любовника мягко прильнули к моим губам.
Лишь только после моего заверения, что я в порядке и всё хорошо, и после того, как я ласково улыбнулась супругу, я и Филипп могли наконец-то снова познать всю яркость и полноту счастья снова отдаваться друг другу.
Вновь прижиматься губами к губам, взгляды наших глаз встречаются, крепко сплетаются в пожатии пальцы наших рук, единение чувств и желаний. Всё дозволено, когда двое людей любят, и предаются любви оба по доброй воле, запреты без жалости летят в красно-жёлтое трепещущее пламя Ада.
Страстно, жарко, с самозабвением и нежностью — как безумцы, мы любили друг друга и никак не могли насытиться, будто конец этого мира близок и наступит завтра. Чистый нектар солнечных грёз и желаний. Филипп внешне и в постели очень хорош. Умеет заставить женское тело трепетать и пылать наслаждением.
Рядом с мужем я не думала ни о чём. Уж точно я не лежала в постели с ним безвольной куклой, не смотрела апатично в потолок и не думала о судьбе моей родной Флоренции. В постели с супругом я была занята несколько иными вещами — откровенно получала удовольствие.
— Ведьма. Всю. Душу. Выпила… — каждое его слово сопровождалось чуть более резкими движениями внутри меня. С моих искусанных губ слетали сдавленные крики и сладостные стоны, заглушаемые обжигающими поцелуями молодого человека.
— Сам её во мне разбудил! — с придыханием вырвалось у меня в ответ на его обвинение.
Своей обнажённой грудью я соприкасалась с обнажённой грудью его. Впивалась ногтями в спину бывшего врага и мужа, оставляя на ней, скорее всего, бледно-красные полосы. Он стал моим первым мужчиной, я не была его первой женщиной, но мне и Филиппу это глубоко безразлично.
Иногда мы менялись ролями ведущих и ведомых, я всё же решилась попробовать привнести в мою любовную игру с Филиппом все те знания, которые я почерпнула из индийских и китайских трактатов — данных мне Деметриосом почитать на досуге, ради совершенствования навыков соблазнительницы.
Филипп недоумевал только первое время, где я могла всему этому научиться, если до нашей первой ночи вместе, после венчания, я была невинной.
Не вдаваясь в лишние подробности, откуда я получила все эти знания, я нашла честное объяснение — пусть немного расплывчатое — что мне в руки попалась нужная литература на эту тему. И я подумала, что было бы прекрасно всё это привнести в нашу альковную жизнь.

Глава 11 - Приятные хлопоты
Деметриос пробыл у меня в гостях до вечера, немного обсудил с моим отцом сложившуюся внешнюю политическую обстановку в Европе и в мире в целом. С моим мужем как бы невзначай завёл разговор о том, что на военные кампании Смелого уходит прорва государственного бюджета, в который поступают деньги за счёт налогообложения простого населения, что в первую очередь от непомерных амбиций Карла Бургундского страдают мирные жители.
Филипп хоть и защищал своего сеньора перед Деметриосом в сдержанных и вежливых выражениях, говорил про необходимость освобождения его родной Бургундии от ига Франции — как сам Филипп это видит, но всё же правоту Деметриоса признал, что из-за войн душат налогами и без того живущий на грани страшной нищеты простой народ.
Я читала сказки Флавии и попутно с этим обсуждала с Леонардой, что будет лучше всего приготовить на ужин, как бороться с тягой Флавии разрисовывать стены…
— Да прибейте или повесьте на гвоздь обтянутую холстом древесину — и пусть Флавия себе спокойно рисует, — с доброй иронией внёс предложение Филипп, которое отец и я с Леонардой встретили короткими одобрительными аплодисментами.
— Зять мой, вы очень творчески подошли к решению этой проблемы, надо будет прибегнуть к вашему варианту, — отец усмехнулся одним левым уголком губ, согласно кивнув моему мужу, Филипп ответил ему в такой же манере.
— Флавия, ты слышала? — обратилась я ласково к малышке. — Твой папа предложил развесить для твоих художеств холсты по стенам. Что ты думаешь?
— Ой, это же всё мне, мне! — обрадовалась девочка, слегка рассмеявшись. — Папа умный!
— Что, мадемуазель Флавия? С появлением папы в доме лучше стало? — обратился уже к Флавии с вопросом Деметриос.
— Очень-очень лучше! Папа хороший, игрушки делает, читает мне, играет со мной, мы гуляем, и мама рада! — перечисляя всё то приятное, что появилось нового в её жизни, Флавия загибала пальчики.
— Фьора соврать не даст, я её не заставлял так меня называть, — немного неловко объяснял Филипп, — никто не принуждал Флавию называть меня отцом, но если самой девочке так больше нравится… в общем, так получилось… Девочке приятно так меня называть, что — запрещать ей это? Главное, что ребёнок довольный.
— А чего вы ещё ждали, мессир де Селонже? — заметила мирно Леонарда. — В первый же день приезда отнеслись к ней доброжелательно, на второй день уже игрушки ей делали и развлекали её, заботились о ней всё это время, что здесь живёте. Нечего удивляться, что ребёнок вас папой называет.
— Дети очень хорошо чувствуют, кто к ним с душой и по-доброму. Кто с ними по-хорошему, к тем и тянутся, — сказал отец, взглянув на Флавию, и ласково улыбнулся девочке, потом перевёл взгляд на меня и на присевшего рядом со мной и Флавией Филиппа.
Я и мой муж обменялись тёплыми и довольными улыбками.
— Друзья мои, я же совершенно забыл о том, что мне ещё нужно завершить мои опыты по созданию лекарств! — спохватился Деметриос, хлопнув себя ладонью по лбу. — Мне жаль, что придётся вас покинуть. Если бы не важные дела, с радостью остался бы с вами ещё ненадолго. Прошу меня извинить.
— Нет, что вы, мы нисколько не в обиде, синьор Ласкарис. Всё понимаем. И ни на что не обижаемся, — уверил Деметриоса отец. — Мы всегда рады вас видеть в нашем доме.
— До свидания, мира и добра вашему дому, — пожелал на прощание Деметриос и встал с кресла, направившись из гостиной к выходу.
Мой отец и Леонарда пошли его проводить.
— Фьора, я хочу обсудить с тобой нечто серьёзное, это нельзя откладывать на потом, — спокойно, но с серьёзной тревожностью вдруг произнёс Филипп. — Это касается мессера Ласкариса и тебя.
— Но что тебя так смущает или настораживает? — искренне недоумевала я. — Ведь я и Деметриос не делаем ничего плохого, мы просто хорошо общаемся, он друг мой и друг моего отца.
— Меня его интерес к тебе настораживает, Фьора.
— Филипп, пожалуйста, не поддавайся плохим мыслям. Деметриос считает меня кем-то вроде своей племянницы или даже внучки. Только и всего, — ласково улыбнулась я мужу, пожав плечами.
— У меня нехорошее предчувствие, что мессер Ласкарис втягивает тебя в какое-то сомнительное предприятие — которое для тебя точно добром не кончится. Ты понимаешь, Фьора?
— Филипп, я твоё мнение уважаю. Но твоё предчувствие тебя подводит в этот раз. Деметриос мне очень помог в своё время, и при этом ничего за помощь с меня не стребовал.
— Сейчас не стребовал — так потом стребует в три раза больше, — мрачно отозвался Филипп. — Почему-то этот человек вызывает у меня опасения. Плохо о нём говорить не хочу. Но ты моя жена, которую я люблю, хочу защитить и уберечь, где-то в нужный момент подсказать…
— Да, я тебя прекрасно поняла. И очень ценю, что ты за моё благополучие беспокоишься, что стараешься защитить, — я придвинулась поближе к Филиппу, прижалась к нему крепче и усадила к себе на колени Флавию, которая была занята тем, что посасывала рукава её платья.
— Всегда буду тебя защищать и заботиться о тебе, даже стоя одной ногой в могиле, — проговорил уже Филипп эти слова, приникая губами к моей макушке и зарываясь в мои волосы.
Довольная и счастливая, я погладила его по руке.
Спустя не столь уж долгое время вернулись отец и Леонарда, усевшись в кресла.
— О чём говорили, молодые люди? — живо поинтересовался отец.
— О наших совместных планах на будущее, как будем жить вместе, — нашлась я с коротким объяснением.
— Вот, кстати, раз речь зашла о планах на будущее. Как у вас обстоит всё во Флоренции с процедурой признания своих детей? Я не хочу тянуть с признанием Флавии моей с Фьорой дочерью, — направил свой вопрос Филипп моему отцу.
— Зять мой, всё обстоит не так уж сложно, — ответил отец Филиппу. — Конечно, это всё делается не за два дня, но можно за срочность и приплатить. Начать всё нужно с подачи прошения в Синьорию о признании отцовства. Дальше дело уже за священником, чтобы внести запись в церковную книгу о рождении и о крещении ребёнка.
— Тогда не буду более затягивать ни дня. Вы же будете мне подсказывать и советовать, правда, синьор Бельтрами? — вопросительно поглядел Филипп на моего отца.
— Конечно, вы можете полагаться на мою помощь, — обнадёжил отец Филиппа.
— Мессир граф, я так рада за Фьору и за вас, за маленькую Флавию, — говорила Леонарда с ласково-кроткой улыбкой на губах. — Такая дружная семья…
— Правда, вот, у меня и Фьоры ребёнок очень быстро появился после нашей свадьбы, и сразу двухлетний, — добродушно пошутил Филипп, забрав с моих колен Флавию, и нежно прижал ребёнка к груди, поцеловал в золотистую макушку. Девочка ответила ему тем, что обняла его ручками за шею, влепив Филиппу в щёку неуклюжий, но исполненный дочерней любви поцелуй.
— Я надеюсь, что вопрос о втором ребёнке закрыт на ближайшие два или три года, — еле смогла я проговорить сквозь хихиканье. — Я, конечно, детей люблю, и была бы рада ребёнку от любимого человека, который одновременно мой муж… Но с появлением Флавии я морально не готова к появлению других детей ближайшие года три. — И снова я не смогла удержаться от того, чтобы не прыснуть со смеху. Моим словам также добродушно посмеивались Леонарда, отец и Филипп.
— Ну, ты теперь можешь издёрганности не бояться. Я вполне могу и хочу делить заботы о детях. К тому же, как только приедем в Селонже, наймём няню, а то и двух. Времени на отдых и на самое себя у тебя будет, сколько хочешь, хоть весь день с книжкой лежи спокойно, — ободряюще уверил меня Филипп, слегка массируя крепкой рукою мои плечи и шею.
С довольством и блаженством улыбаясь, закрыв от тёплой неги глаза, я чуть-чуть подняла выше голову, чтобы супругу было удобнее делать мне массаж.
— Как же вы славно всё решили между собой, слышать и видеть приятно. Вот чтобы оба сохранили такую же теплоту в отношениях, чтобы пронесли её через всю жизнь в браке, — пожелала нам с материнской назидательностью Леонарда, на что в ответ я и Филипп оба кивнули, сказав одновременно «Непременно, дорогая Леонарда».
— Фьора, Филипп, дети мои, — неожиданно обратился ко мне и моему мужу отец, — вы смотрите, любите и не обижайте друг друга. Вас и так взаимно угораздило.
«Да уж, отец как скажет — так не в бровь, а в глаз попадёт. Я и мой муж явно стоим друг друга. Он не ангел, но и я тоже не кроткая овечка», — напросилась в мою голову мысль сама собой.

Как Филипп сказал мне и моим близким, он не стал затягивать с признанием Флавии его дочерью. Видимо, мой супруг как-то сразу воспринял Флавию не как чужого ему ребёнка, взятого в дом его женой, а скорее как моё продолжение.
Наверно, всё же это означает, что Филипп любит и принимает меня полностью, какая есть, с моими скелетами в шкафах, вместе со всеми достоинствами и недостатками моего характера, и вместе с моей приёмной дочерью, которую он никак не считает помехой.
Филипп считает Флавию тем, кем посчитал бы девочку любой человек со зрелой душой на его месте, ребёнком — которому главное давать родительские любовь и тепло.
Следуя строго советам моего отца, Филипп делал всё в точности, как отец говорит. Подал прошение в Синьорию о признании Флавии его дочерью.
Вместе отец и Филипп договорились со священником, чтобы тот задним числом внёс в церковную книгу запись о рождении Флавии и о крещении, как раз рассчитав всё по срокам — за которые я предположительно, якобы, забеременела от Филиппа, выносила под сердцем Флавию и родила её.
Синьория недолго затягивала процедуру признания Флавии родной дочерью Филиппа, тем более что он сам заявил в отношении моей дочери о своём отцовстве. Все нужные документы нам выправили за считанные дни — всего каких-то два дня.

Воистину, небедная сумма флоринов золотом творит чудеса! Я согласна с высказыванием, что не всегда счастье заключается только в деньгах, можно обладать огромной долей сокровищ этого мира и всё равно быть несчастным человеком.
Но лично мне предпочтительнее, к примеру, если и плакать от осознания своей несчастливой судьбы — то плакать на дорогом полу шикарного дворца или замка с домом, нежели плакать по той же самой причине — но лёжа на полу полуразвалившейся и продуваемой ветрами хижины.
Да, счастье не всегда, далеко не всегда заключается только в деньгах, но деньги заметно облегчают жизнь. Например, когда срочно возникает нужда в хорошем враче или когда есть нужда в хороших учителях, когда хочется одеваться в красивую и комфортную дорогую одежду по сезону и обувать такого же качества обувь, когда хочешь хорошо и полноценно питаться каждый день.
Одинаково неправы как те, кто считает деньги злом, развращающим людей, и кто кричит, что счастье и деньги никак не связаны. Так и неправы те, кто абсолютно всё сводит к деньгам и делает их мерилом всего на свете, для кого деньги — единственная добродетель, царь и бог.
Одинаково плохо впадение в какую-либо одну из этих крайностей, а в самих деньгах нет никакого вреда и зла, смотря, какое этим деньгами находить применение.
Некоронованный король Флоренции — Лоренцо Медичи спонсирует своими деньгами процветанию в моём любимом вопреки всему и родном городе искусств и наук, философии, торговли, много жертвует на благотворительность, старается сделать Флоренцию как можно лучше для каждого человека, кто в ней живёт и хочет трудиться во благо республики.
Так что, смотря, как деньгами распорядиться.

Так вот благодаря щедрому подношению от моего отца, за рекордно короткий срок в два дня у меня и у отца с Филиппом на руках были документы о признании Флавии дочерью Филиппа и также документы о рождении и крещении Флавии, с положенной метрикой — где я и Филипп значимся оба родителями малышки.
Так навсегда исчезла Иеронима Пацци, которую молодящая настойка превратила в двухлетнюю девочку. И вместо донны Иеронимы Пацци появилась на свет маленькая Флавия Вивьен Мария де Селонже — дочь моя и Филиппа.
Мой муж даже настоял на том, чтобы мы заново освятили наш брак, причём не тайно в присутствии лишь только нотариуса, священника, Леонарды с моим отцом и свидетелем на нашей свадьбе Матье де Прама.
Конечно же, я и Филипп были обязаны перед тем, как наш брак заново освятят, исповедоваться обо всех наших грехах священнику. Я, конечно, знаю о том, что много людей умалчивает о некоторой части своих грехов на исповеди, но вряд ли много кому доводится сознаваться на исповеди у священника в том, чего они не делали.
За день до исповеди я и Филипп с отцом и Леонардой выстроили и обговорили версию того, как всё происходило между мной и мужем. И как от «моих тайных встреч с бургундским дворянином-иностранцем» родилась Флавия. Как и обговорить то, почему Филипп ещё два с лишним года назад на мне не женился и не увёз из Флоренции — как раз в то время, когда была предположительно зачата Флавия.
Мне на ум пришло самое простое объяснение, что Филипп звал меня тогда замуж и уговаривал бежать вместе. Но я сама будто бы отказалась, не желая разбивать моим побегом из дома сердца своего родителя и Леонарды, и не желая также этим мезальянсом портить карьеру Филиппа при дворе Карла Бургундского.
Но после новой встречи с Филиппом в конце января 1475 года, когда он узнал про рождение на свет Флавии и снова попросил моей руки, я не противилась и ответила согласием. Вместе мы поставили отца перед фактом, что хотим пожениться, отец первое время был категорически против, но сдался — когда я пригрозила отцу свести счёты с жизнью, если только отец не отдаст меня в жёны графу де Селонже.
На этой моей придумке все и остановились, и именно эту придумку я и Филипп преподнесли священнику.
Конечно, лгать на исповеди — это дурное деяние, но не рассказывать же святому отцу церкви, что поначалу Филипп женился на мне ради денег моего отца для армии Карла Смелого, и ради одной единственной ночи со мной, чтобы потом погибнуть в бою на войне и «кровью смыть позор женитьбы на мне».
Я знаю, что среди священников попадается немало понимающих и добрых людей, но ради их же душевного благополучия, о некоторых вещах стоит умолчать, а некоторые вещи преподнести в ином свете.
— Фьора, дочь моя, святая церковь отпускает тебе твой грех, на который тебя толкнули бушующие страсти в твоей душе, твоя первая любовь. Мы осуждаем сам грех, но никак не грешниц. Тем более это счастье — видеть искреннее раскаяние, — с кроткой и миролюбивой улыбкой, ласково глядя на меня, говорил пожилой падре Анджело, изредка кивая совершенно лысой головой.
— Святой отец, я раскаиваюсь лишь в том, что доставила немало огорчений моему отцу, что я не всегда была с моим отцом послушной и почтительной дочерью — как нам всем предписывает четвёртая заповедь, — потупив взор, я слегка кашлянула, прочищая горло. — Но я не раскаиваюсь в том, что полюбила моего супруга, что стала матерью — я люблю моего мужа и мою дочь. Да, я отдалась графу Селонже до свадьбы, я уступила первому и сильному чувству — которое по сей день пребывает со мной, и признаю, что получила удовольствие…
— Я понимаю тебя, дитя моё, и благодарю за искренность, — немного ошеломлённо, с потрясением во взгляде бледно-голубых глаз, проговорил падре Анджело. — Мы только можем надеяться, что ты снова станешь почтительной дочерью, и из тебя получится добрая и хорошая жена, а хорошей матерью ты стала и так.
— Благодарение богу, падре Анджело. Amen, — кротко проронила я, опустив голову, чтобы святой служитель церкви не увидел промелькнувшей на моих губах улыбки.
Дождавшись, пока священник перекрестил меня и дал поцеловать крест, я встала с колен и покинула собор вместе с отцом и Филипом, которые дожидались меня недалеко от ризницы.
Одним камнем на моей душе стало ещё меньше, ведь я очень боялась напутать все подробности в мною же сочинённой версии и всё испортить. Но, хвала небесам, я смогла с надлежащим артистизмом изобразить из себя девушку, которая оступилась всего один раз за всю жизнь — отдавшись мужчине до свадьбы и родив дочь вне брака…

В день, когда я и мой муж снова произносили перед алтарём взаимные обеты любви и верности, но уже открыто и в Дуомо, я была облачена в бело-пурпурное платье с золотистыми вставками, в распущенных волосах красовались искусственные пурпурные розы, к золотому обручу крепилась пурпурная полупрозрачная вуаль.
В этот день я хотя бы на церемонии вторичного освящения моего же брака не походила на бледное пугало — не было никакой болезненной худобы, никакого измученного и бледного лица, никаких кругов под глазами.
Господи, какой же мой супруг был особенно красивый в этот радостный для нас обоих день — гладко выбритый, с хорошо уложенными волосами, одетый с иголочки и держащийся гордо даже тогда, когда мы на коленях перед алтарём слушали благословение пожилого священника! Даже в таких обстоятельствах не склоняет головы…
На Филиппе идеально сидели штаны из чёрного бархата, высокие сапоги обхватывали сильные ноги, из-под чёрного пурпуэна длиной до середины бедра выглядывал ворот белой рубашки.
Надеюсь, Всевышний проявит ко мне снисхождение и простит меня за то, что мысли в святом месте при взгляде на мужа меня посещают явно очень далёкие от целомудрия…
На вопросы священника мне и Филиппу, хотим ли мы навсегда связать вместе свои жизни, я и мой муж оба в один голос ответили уверенное и твёрдое «Да!». Филипп добавил после, что «тысячу раз да».
На церемонию повторного освящения моего брака я не могла не пригласить Хатун с её мужем Эстебаном, Кьяру и её дядюшку Людовико с гувернанткой донной Коломбой, приглашением не был обделён и Деметриос, братьев Медичи и Симонетту Веспуччи тоже не забыли включить в число гостей. На церемонии присутствовали также и друзья моего отца — те, кто не плевался ядом мне в спину из-за того, будто бы я родила ребёнка вне брака.
Во внутреннем дворе палаццо Бельтрами расставили и накрыли пышные столы, хотя много людей на семейное торжество не приглашали, только друзей моих и моего отца. Но, даже если повторное освящение моего с Филиппом брака мы все отмечали в тесном дружеско-семейном кругу и отмечали без лишней помпезности, я всё же ощущала переполненность счастьем и умиротворённой радостью, которая свернулась у меня в сердце тёплым комочком — будто пушистый кот дремлет и умильно мурлычет во сне у камина.
Теперь у меня действительно не было никакой иллюзорности моего положения. Мой супруг назвал меня своей женой перед алтарём дважды, я перестала быть тайной графиней де Селонже перед лицом широкой общественности Флоренции. Поскольку Филипп узаконил своё отцовство в отношении Флавии, теперь мы стали самой настоящей семьёй не только друг для друга, но и в глазах всех.
Возможно ли вынести столько светлого, потрясающего и до блаженства радостного, и при этом не умереть от переизбытка?..
Наверное, даже высшие силы не смогут мне дать ответа на мой вопрос.
Я подумать бы никогда не могла, что моя семейная жизнь может складываться настолько благоприятно, что у меня с мужем будет полная взаимность во всём хорошем — любовь, уважение, верность, забота и поддержка…
И что для моего мужа я буду в первую очередь человеком со своими чувствами, убеждениями, умонастроениями, но никак не безголосой бледной тенью, что мой муж не будет топтаться по моей душевной территории — тем более в грязной обуви, выражаясь образно.
Уж тем более я не могла допустить мысли, что у моей Флавии будет отец, которому действительно важно душевное и физическое благополучие девочки, который будет искренне её любить и заботиться о ней, кто не будет считать мою малышку помехой между своей персоной и её матерью.
Это слишком непривычно и даже сказочно позволить себе окончательно поверить в то, что у меня будет нормальная семья — созданная мною и моим мужем, где будет здоровая обстановка для души всех членов этой моей семьи. Здоровая обстановка, где отец и мать не кроют друг друга руганью и не швыряют друг в друга предметами разной тяжести, где никто ни с кем не грызётся и где никто никого не унижает и не оскорбляет, никто ни на кого не поднимает руку.
Моя семья с Филиппом будет полной противоположностью тому, что Филиппу и его старшему брату приходилось видеть с детских лет!
И если всё лишь иллюзия, сладостное и прекрасное наваждение, если всё плод моего воображения — и даже Филипп, крепко меня приобнявший, не желающий никуда от себя отпускать, просто сон…
Хоть бы я никогда не пробудилась от этого сна, чтобы никакая сила никуда не выпустила меня из моего сна!
Это всё слишком хорошо, чтобы быть реальностью, но всё же это моя реальность — на празднестве в честь меня и моего мужа, в честь Флавии тоже, все гости произносят тосты за здравие и счастье молодожёнов, за благополучие теперь уже моей с Филиппом дочери Флавии.
И за благополучие тех детей, которые могут со временем у нас быть.
Гости поздравляют наперебой и вручают подарки, маленькая Флавия играет в какую-то смесь пряток и догонялок с моим отцом и Леонардой.
Симонетта и Джулиано в обнимку сидят на брошенных на землю мягких подушках и с нежностью смотрят друг на друга, иногда поглядывая на меня и Филиппа. Симонетта одаривает меня заговорщическими улыбками, сперва смотрит на меня, потом еле заметно кивнёт в сторону моего мужа.
Как будто говорит всем своим видом: «Вот видишь, как всё хорошо вышло. Ты поступила правильно, пойдя на примирение с мужем». У меня нет никакого желания спорить с Симонеттой на эту тему, потому что она оказалась права, как и Кьяра, которая советовала мне то же самое, что и Симонетта, в чём их обеих поддерживала Хатун.
Что же до Хатун и Эстебана, то они оба поделились со мной тем, что строят крытую беседку в саду Деметриоса и решили по-новому побелить стены в комнате, которую им Деметриос отдал в качестве приятного дополнения к уютной и просторной супружеской спальне.
Хатун обмолвилась по секрету со мной, что Эстебан хочет как-нибудь красиво расписать стены в комнате, чтобы немного оживить помещение.
И я так была восторженно счастлива, слушая, какие ближайшие планы строят Хатун и Эстебан, и у меня больше не было ощущения, что на празднике жизни я неприкаянная чужачка.

Первое время Лоренцо Медичи волком глядел на Филиппа, злобно прожигая его взглядом, стоило тому повернуться к Лоренцо спиной.
— Лоренцо, можно спросить, почему ты так смотришь на моего мужа, словно хочешь взглядом испепелить? — решилась я спросить Лоренцо, когда мы были наедине в моём саду.
— Этот человек шантажировал твоего отца ради денег для Карла Бургундского. Три года назад вообще заделал тебе дочь во время ваших тайных свиданий и уехал, не подумав, как ты будешь жить в этом городе — ожидая рождения внебрачного ребёнка в четырнадцать лет! Мне что, руку ему пожать и расцеловать в обе щёки?! — вскипел в момент Лоренцо.
— Боже мой, Лоренцо! Так вот в чём дело! — хлопнула я себя ладонью по лбу. — Не было у меня никогда никакой любовной связи с Филиппом в четырнадцать лет и ребёнка от него не было. На меня с вопросами о происхождении Флавии горожане насели, а я сгоряча ляпнула, что её отец — Филипп де Селонже, — объясняла я мирно Лоренцо. — Ну, а потом уже сочинила версию с причастностью Филиппа к отцовству Флавии, лишь бы от меня отстали. Филипп всего лишь поддерживает мою легенду, прикрывает мне фланги и тылы с авангардом.
— Слава тебе, Господи! — с облегчением выдохнул Лоренцо. — А то я уже думал, что поседею раньше времени от моих догадок. Знаешь, а я стал о твоём муже лучшего мнения. Выходит, что он просто тебя прикрывает, а я-то самое страшное вообразил… — нервно засмеялся Лоренцо после этих слов.

После устроенного торжества потекла как неспешный ручей череда мирных и спокойных дней, которые не омрачала ни одна тучка.
Хотя, кое-что всё же немного утишало мою безмятежную радость — осознание близости того дня, когда Филипп устроит меня в Селонже полной хозяйкой и будет вынужден уезжать обратно воевать в ставку Карла Бургундского.
Будь прокляты все войны, разлучающие на многие месяцы и даже годы любящих людей, и пусть будут прокляты те, кто эти войны развязывает!
Какими бы высокими целями и идеалами, с потоками витиеватостей, ни прикрывали войны, истинная причина — жажда обладания территориями, ресурсами и возможность для разного рода негодяев заработать баснословные деньги на чужих крови и страданиях.
Опьянённых сказками или принужденных угрозами людей просто-напросто сгоняют на массовую бойню под звуки барабанов и труб.
Вряд ли Филипп всего этого не понимает, при его незаурядном житейском уме. Я успела намного лучше его узнать за всё прожитое им время во дворце Бельтрами.
Он явно из таких мужчин, кому нравится спокойная жизнь, который тяготеет к мирному семейному и домашнему уюту, которому намного больше нравится читать книги со сказками своему ребёнку, чем рубить таких же людей как он на поле боя в кровавое месиво.
Во всяком случае, такое восприятие сложилось у меня о собственном муже, увиденным мною с новых сторон. И эти новые стороны его натуры нравятся мне намного больше, чем навязываемый мужчинам обществом с детских лет образ неспособной на проявления ласки и тепла машины для убийств.
Ясно как день, по крайней мере, ясно мне самой, что мой муж — человек подневольный, несмотря на его знатность, на дворянский титул графа. Его клетка лишь немного просторнее клетки обычного солдата без титулов и гербов, но это клетка.

Но, пока я вместе с мужем и дочерью живу в отцовском доме, наслаждаюсь днями тиши и покоя, откровенно наслаждаясь проявлениями заботы и ласки ко мне со стороны мужа и отца с наставницей, мою голову мне раньше времени забивать неприятными и даже удручающими мыслями не стоит.
Как я в последнее время делала в непростых и даже в трудных для меня ситуациях, подумаю об этом завтра.
Все невзгоды нужно разрешать по мере их поступления. Что толку мучить себя мыслями о том, что ещё случится нескоро? Вот я и старалась воздерживаться от того, чтобы раньше времени терзать мой ум размышлениями о борьбе с невзгодами, которые ещё даже не наступили.
  Жить сегодняшним днём, заботиться о сегодняшнем дне и не забывать заботиться всё же о дне будущем, но без одержимости.
Счастлив будь, кто счастья хочет, и на завтра не надейся. Так ведь говорится в песне, сочинённой Лоренцо Медичи…
Лоренцо глупостей не скажет, Великолепный — человек острого и просвещённого ума.
Вот и поступлю как благоразумная женщина, применив на мою жизнь простую и ёмкую мудрость Лоренцо.
Именно так я и сделала, сама чувствуя, что становится немного легче на душе.
Меня любят и заботятся обо мне мой муж и мой отец с Леонардой, у меня есть мой ребёнок, я молода и недурна собой, у меня хорошее здоровье, моя семья живёт в благополучии и достатке, у меня есть мои прекрасные подруги и друзья. Это всё то, что делает жизнь любого человека, в том числе молодой женщины вроде меня, приятнее и ярче.
Днём я в своё удовольствие провожу время с моими близкими людьми, к нам часто наносят визиты мои подруги и друзья, с которыми Филипп неплохо поладил. Разве что к Деметриосу мой муж насторожен, хоть и держит себя с ним нейтрально вежливо.
Филипп не прекратил занятий по обучению меня рукопашному бою и фехтованию. Только теперь к ним прибавилась стрельба из лука или арбалета. Видимо, мой муж счёл, что полезных боевых навыков много не бывает.
Во время тренировок по стрельбе из лука я неоднократно умудрялась поранить кожу на моих изнеженных пальцах рук, непривычных к обращению с луком, для которых слишком жестка тетива.
Качая головой, Филипп обрабатывал и перевязывал мои пораненные пальцы и подбадривал, говоря, что у него самого одно время живого места не было на пальцах и даже на руках — когда он только спустя два месяца освоил стрельбу из лука и научился нормально попадать с большого расстояния в самый центр мишени. Так что, по его словам, мой случай нельзя никак назвать потерянным.
Во время наших тренировок по фехтованию и рукопашному бою не обходилось без синяков с ушибами у меня, хотя Филипп старался меня щадить, чтобы у меня всё же по возможности было меньше рисков травматизма. Но я, видя его попытки делать мне поблажки, возмущалась тому, что он делает мне скидку на мой пол.
— Фьора, ты хоть очень храбрая и старательная женщина, но при этом непривычная к таким нагрузкам и к таким вот травмам. Ты такая тоненькая, хрупкая, боюсь причинить тебе серьёзный вред, — ронял он с беспокойством.
— Я, конечно, женщина субтильная, но не стеклянная! — горячо возмущалась я. — Матье де Праму ты бы не делал скидку на возраст и пол!
— Матье де Прам — закалённый с детства такими тренировками мужчина, и он не моя жена, за которую я тревожусь, — парировал непреклонно Филипп.
— Я не хочу, чтоб ты в этом делал мне поблажки лишь потому, что я женского пола. Я хочу стать такой же сильной, как ты, я тоже хочу ловко управляться с разными видами оружия и превосходно драться в рукопашную, — заявила я упрямо Филиппу, что ему пришлось мне уступить.
Да, поблажки по признаку пола он мне делать перестал во время наших учений, заставлял меня всё оттачивать до совершенства, как и заставлял перед началом занятий тщательно разогреваться. Разумеется, после наших занятий я себя чувствовала выжатым лимоном, на котором топтались слоны, но зато дарило удовлетворение то, что моё тело всё же понемногу перестаёт быть таким слабым и крепнет, я становлюсь более физически сильной и выносливой.
Вот только Леонарда, заставая меня и Филиппа за тренировками, ворчала на моего мужа:
— Что же вы делаете-то, мессир де Селонже? Что вам Фьора сделала, что вы её так мучиться заставляете? Совсем решили мне моего ребёнка угробить!
— Но Леонарда! Мне самой нравятся наши тренировки! Филипп меня не заставлял ничуть, заточенными копьями заниматься не гнал! Я сама его заставила меня учить сражаться! — заступалась я перед воспитательницей за моего мужа.
— Мадам Леонарда, я бы не заставлял Фьору так выкладываться на занятиях по боевой подготовке, если бы на это не было её желания, — спокойно разъяснял пожилой даме Филипп. — Мне учить Фьору боевым навыкам нетрудно, а ей это интересно и нравится. Если она захочет, в любой момент может попросить прекратить.
— Даже если захочет, сама об этом никогда вам не скажет, мессир граф, — возражала с невесёлой улыбкой Леонарда. — Фьора любит вас и хочет вашего одобрения, и ради этого она готова даже вытерпеть все тяготы боевой подготовки.
— Леонарда, но я давно не младенец и в состоянии сама чётко озвучить, что мне нравится или что мне не по душе, — немного дулась я на Леонарду.
— Как видите, мадам Леонарда, Фьора зависимостью от моего одобрения явно не страдает, — замечал мирно Филипп, слегка взлохматив мне волосы.
— Ну, совсем решили, видно, моего бедного ребёнка в могилу вогнать своими тренировками, — сетовала и качала головой Леонарда, хватаясь за сердце.
— Мадам Леонарда, я вас очень уважаю за ваш добрый характер, искреннюю любовь и заботу к Фьоре, а также за все эти годы преданности моей семье, — доброжелательно присоединялся к разговору мой отец, если ему случалось пройти мимо. На руках у него часто была малышка Флавия, которая обнимала моего отца ручками за шею и с задумчивым видом взирала на всё, что её окружает. — Но у Фьоры, которая для вас до сих пор ребёнок, уже есть свой ребёнок и она замужем. У Фьоры есть свобода воли, она взрослый человек, и отвечает за то, что в зоне её ответственности.
— Вы что же, мессер Франческо, совсем свою же дочь не жалеете? — досадовала Леонарда. — Вам ничуть не жаль, что Фьора на этих тренировках синяки только себе зарабатывает и пальцы ранит тетивой от лука? Ведь Фьора — девушка, нежная и хрупкая, ну куда её так нещадно гонять?
— Мадам Леонарда, я также понимаю, что моя дочь давно выросла в умную, красивую и самостоятельную женщину. Я уважаю её решения даже в малом. А теперь позвольте мне угостить вас хорошим тосканским вином в органном зале, хоть отдохнёте за прослушиванием музыки от ваших забот. Вот и Флавии будет очень приятно слушать музыку в вашем обществе, — радушно предлагал Леонарде мой отец.
— Да, я буду рада! — весело и с живостью откликалась сидящая у отца на руках Флавия, тянувшись немного в сторону Леонарды, и норовя её погладить по плечу маленькой ручкой.
— Все в этом доме всегда себе на уме, никогда ведь к совету старших не прислушаются, — немного говорила скорее самой себе Леонарда, всё же уходя с моим отцом и Флавией слушать музыку в органный зал.
А я и Филипп, пожимая плечами и переглянувшись, возобновляли наши прерванные тренировки.

Ночами я и Филипп вместе при закрытых дверях его спальни предавались тому, что приносило наслаждение нам обоим, чем нам так понравилось упиваться, у меня же не было сил и желания противостоять этой сладкой неге. Молчаливыми свидетелями наших проведённых вместе ночей были стены комнаты и задёрнутый балдахин кровати.
Да, я могу себя поздравить с тем, что нашла себе занятие, которому мне никогда не разонравится предаваться наедине с мужем в нашей спальне.
Ведь это так волнительно, так приятно — заниматься любовью с тем, кого избрала себе в мужья, кто из плоти и крови.
Это в миллион раз приятнее того, что творила раньше вся Флоренция с моим разумом и против моей воли.
После ночи вдвоём, лёжа в обнимку на кровати наполовину укрытые одеялом, я и мой супруг приходили в себя после пережитых нами блаженства и ураганного буйства в крови, о котором напоминали тёплые волны удовольствия, пробегающие по всему телу.
Даже спустя многие минуты после плотской близости, более часа, у меня всё равно было ощущение тёплых и крепких рук мужа на коже моих бёдер.
— Скажи мне правду, Филипп. Твою правду. Тебе ведь самому нравится та жизнь, которую ты ведёшь в доме моего отца со мной? — слетел у меня вопрос с моих губ, а я со смесью тревожности и надежды вглядывалась в лицо Филиппа.
— Мне очень нравится такая жизнь. Я очень счастлив, живя вот так с тобой и нашим ребёнком, — освещала в этот момент лицо Филиппа эта его по-мальчишески юная и полная тёплой искренности улыбка, делая своего обладателя немного моложе его двадцати семи лет. — Вместе проводить время, возвращаться вместе домой после прогулок… Я бы хотел так жить с тобой, когда заберу в Бургундию тебя и Флавию…
— Такая жизнь тебе по душе намного больше войны? — немного ушла я в степь наводящих вопросов.
— Ха, спрашиваешь! За всё прожитое с тобой время в доме твоего отца я наконец-то ощущаю себя живым человеком, а не ходячим трупом! — откликнулся Филипп с горячностью и радостью. — Читать сказки перед сном своему ребёнку и жить спокойной безмятежной жизнью с любимой женщиной — вот что счастье, а не убивать в сражениях таких же людей как я сам по чужому приказу!
— Любовь моя, вот сейчас ты сам только что это сказал, — обратила я на последние слова Филиппа его же внимание. — Ты не будешь счастлив, проживая жизнь убийцы. В какие бы красивые выражения ни облекали войну — это убийство, причём массовое. Это сожжёт тебе всю душу, Филипп. Ты совершенно для этого не создан, хоть умеешь в этом Аду выживать. Но ты по своей сути созидатель, а не убийца. Жизнь, возложенная на алтарь войны, жить с мечом и умереть от меча — это всё совершенно не про тебя. Только жизнь сделает тебя по-настоящему счастливым.
— Фьора, я прекрасно понимаю твою правоту, я согласен с тобой, что в войне нет ничего хорошего, что это убийства тысячи тысяч невинных людей. И мне никогда не нравилась такая жизнь, она нисколько не казалась мне привлекательной, — светло и с грустью напополам улыбнулся молодой человек. — Есть важная причина, по которой я получил и закрепил в душе этот ценный урок — это ты и наша дочь. Я клянусь делать всё возможное и невозможное для того, чтоб моя семья всегда жила в безопасности и счастливо. После того же, как Бургундия станет свободной от Франции навсегда, я оставлю свой меч и если подниму вновь, то лишь для защиты тех, кого люблю — тебя и Флавии…
— Да, я так ждала услышать это однажды от тебя, — рвано прошептала я, прижав ко рту ладонь и кусая свои же пальцы, чтобы не дать воли слезам светлого облегчения от тяжести на сердце и радости. — Мечу всегда нужны хорошие ножны. Я клянусь, что всегда буду тебе верной опорой, твоей женой — которая тебя любит и никогда не предаст… Давай не будем в такую прекрасную ночь говорить про войну, просто обними меня и давай ложиться спать? — предложила я Филиппу, утерев слёзы с глаз и с кроткой нежностью улыбаясь.
Он ничего мне не ответил, только обнял меня так сильно, как мог, закрыв глаза и радостно вздохнув. На тонких губах его играла восторженная, исполненная благоговения улыбка мальчишки, который словно получил в Рождество больше подарков, чем смел даже мечтать.
Я лежала в кровати, всеми силами стараясь не расплакаться от переполнявших меня счастливых эмоций, любовалась улыбкой любимого мною человека и в мыслях праздновала мою важную победу по избавлению души Филиппа от проросших черт характера Карла Смелого.
Герцог Бургундский не сможет вечно приковывать к себе незримыми цепями Филиппа, я не позволю ему этого. По вине Карла Смелого я потеряла родителей, едва родилась на свет. Мужа ему я не отдам, моего Филиппа он за собой в кровавый Ад не утянет!

Глава 13 - Ещё один скелет в шкафу графини Селонже
Чуть больше недели миновало, настало двенадцатое июня, с того дня, как я узнала от мужа всю правду о роли герцога Карла в попытках спасти от эшафота моих несчастных родителей.
Я испытывала большую благодарность к Филиппу за то, что он поделился со мной этими неизвестными мне обстоятельствами до того, как я могла бы наломать дров — с моим прошлым намерением отомстить Карлу Смелому, которому на самом деле даже мстить не за что.
Карл вовсе не собирался отдавать моих кончивших свои дни на плахе отца и мать — Жана и Мари де Бревай — в руки палача. Мои кровные родители пали жертвой губительной, хоть и верной страстной любви — пошли против природы и бога, отдавшись своим чувствам, что повлекло моё рождение.
Но герцог Карл Бургундский, в то время носивший титул графа де Шароле, всё равно делал всё от него зависящее, чтобы спасти несчастных брата и сестру де Бревай — Мари и Жана. Карл чуть ли не со слезами умолял своего отца герцога Филиппа проявить снисхождение к Жану и Мари, заточить их на пожизненное покаяние в разные монастыри, но хотя бы сохранить им жизни.
Герцог Филипп остался непреклонен и неумолим, и от моей мести его спасло только то, что он давно покоится в могиле.
Наверное, Карл тяжело пережил то, что не смог спасти своего оруженосца. И я ещё собралась мстить этому человеку, который всё равно стремился защитить моих родителей от кончины на эшафоте?
Всё-таки это большое счастье, что мой супруг поведал мне обо всём том, что я не могла знать. Подумать даже страшно, что я могла натворить, будучи в неведении и не зная всех обстоятельств!
Не расскажи мне Филипп правды о том, что Карл Бургундский пытался сделать для моих родителей, я бы и впрямь могла дойти до того, чтобы убить сюзерена моего мужа, и тогда бы на моих руках была кровь невиновного.
Но этого не случилось.

Все прошедшие дни были наполнены тихим и мирным счастьем.
Я наслаждалась радостями, которые эта жизнь могла мне предложить. Жила в заботе и любви ко мне отца, Леонарды и мужа, разделяла с Филиппом радость быть родителями — растили Флавию и вместе же занимались её развитием.
С мужем и дочерью я часто выбиралась на природу, где мы устраивали трапезы. Вместе запускали в небо воздушного змея, выбирались к реке Арно и лепили на берегу замки из песка.
— Ну, что, Флавия, кого возьмёшь жить к тебе в твой замок? — ласково интересовался Филипп у Флавии, пока я была поблизости и искала подходящие флаги для песчаных башенок.
— Маму возьму, тебя и дедулю, Леонарду, всех! — восклицала радостно Флавия, широко улыбаясь.
— А Джулиано с Симонеттой, Кьяру и Хатун? — спрашивала я дочь, возвращаясь обратно к мужу и дочери и утыкивая листочками башни замка из песка.
— Да, если они хотят, — отзывалась Флавия, рисуя палочкой на песке разные смешные мордашки.
Дома, под крышей палаццо Бельтрами, я и Филипп развлекали Флавию игрой в прятки или в мяч, втроём часто сидели на брошенных в саду внутреннего дворика подушках и читали книги.
Вместе гуляли по Флоренции, заходили в мастерскую Андреа Верроккьо и любовались плодами трудов неподражаемого мастера и его учеников. Флавия всегда очень радовалась, когда мы посещали мастерскую.
Девочка тянулась к эстетике, к красоте. Любила узнавать для себя что-то новое. Я и Филипп всячески подбадривали Флавию, поощряли в ней любознательность.
Ночью я и мой муж укладывали Флавию спать, читали ей сказки перед сном, напевали ей колыбельные, и если Флавия быстро засыпала и не просилась спать с нами — меня и Филиппа ждала прекрасная совместная ночь любви и взаимного удовольствия, если девочка просилась спать с нами — ночь любви переносилась на следующий раз.
Довольная Флавия ещё приличное количество времени крутилась и вертелась в разные стороны в моей с Филиппом кровати, могла ненароком пихнуть ножкой кого-нибудь из нас, пока ищет удобное положение для сна. Нередко выживала меня и Филиппа к краям кровати, раскинувшись посередине.
И лежит, улыбается во сне чему-то, тихонечко сопит…
И ничто не омрачало мне все эти дни.

Хотя, одно событие немного из привычной колеи меня выбило.
Одним выдавшимся приятным летним днём, когда в небе ярко сияет солнце и дует ласковый ветер, я и мои подруги — Хатун, Кьяра и Симонетта — решили выбраться погулять по городу после наших посиделок в гостиной. Разумеется, Флавия захотела пойти с нами. У меня не было ни малейшего желания отказывать девочке. Флавия, едва ли не лопаясь от радости, схватила меня за руку и потащила на улицу следом за вышедшими Кьярой, Симонеттой и Хатун, едва я только успела обуться.
Впятером мы гуляли по городу, болтали о своём, наслаждались тёплым летним днём, на рынке купили на нашу дружную женскую компанию вкусностей. Расположившись на берегу реки Арно, где было прохладнее, мы с аппетитом покончили со всем съестным, что купили. Флавия же изъявила желание купить ещё яблок в меду, на что я мягко ответила ей, что всего хорошего понемногу — чтобы потом не мучиться болями в животе от переедания.
Помимо вкусностей, я накупила дорогие ткани, немного украшений, книги и вуали. Всё купленное добро я сложила в большую корзину. Флавии удалось плюс ко всему раскрутить меня на новые игрушки для неё.
Благо, что отец и Филипп щедро снабдили меня деньгами перед тем, как я ушла с подругами.
— Филипп, отец, куда мне столько много? — сперва не хотела я брать с собой такую большую сумму.
— Дочка, не спорь. Не отказывай себе в том, чтобы себя побаловать, — возразил мне отец.
— Послушай отца, Фьора. Отдохни хорошо с подругами в городе, — поддержал позицию своего тестя Филипп, обняв меня и поцеловав в лоб.
У меня не было желания с ними спорить дальше, желание побаловать себя и ребёнка, отдохнуть с подругами от души оказалось сильнее.
Данных отцом и Филиппом денег мне на карманные расходы хватило не только на вкусности и украшения с книгами и вуалями, с игрушками для Флавии, но также на то, чтобы я заказала у сапожника для Флавии новую обувь на летний и зимний сезон, и хватило даже заказать у портного новые платья для Флавии.

Под вечер я вернулась с Флавией домой — обе довольные, получившие море приятных впечатлений и немного уставшие. Симонетта и Кьяра с Хатун проводили нас до дома.
Обнявшись друг с другом, мы тепло попрощались.
— Да, моя голубка, ты и малышка Флавия явно себе ни в чём сегодня не отказывали, — добро посмеиваясь и глядя на мою корзину с покупками, встретила нас Леонарда, поцеловала в щёку меня и Флавию, потом взяла девочку из моих рук и нежно прижала к себе.
— Всё, как мне сказали отец и Филипп, — спародировав поведение послушной жены и дочери, ласково ответила я наставнице.
— Ну, что, мой котёнок? Ты тоже хорошо провела время? — спросила Леонарда, слегка качая на руках Флавию и гладя её по голове с золотыми кудрями.
— Да, очень хорошо! Мне было так весело, я завтра тоже так хочу! — с восторгом поделилась Флавия с пожилой дамой.
— Леонарда, а где отец и Филипп? — задала вопрос гувернантке уже я.
— В студиоле мессера Франческо. Твои старые рисунки смотрят, — был ответ Леонарды.
— Что?! — вырвалось у меня встревоженное, а корзина выпала из моей руки и упала донышком на пол. — Нет! Такого позора я точно не вынесу! — И я стремительно побежала в студиолу отца, стремясь как можно скорее предотвратить этот кошмар — показ отцом Филиппу моих старых рисунков, начиная с моих пяти и заканчивая моими пятнадцатью годами.
А я-то думала, что надёжно их спрятала, чтобы потом как-нибудь все уничтожить.
Интересно, все родители так делают — показывают другим людям неумелые плоды трудов своих детей, тогда как сами дети поскорее хотели бы про это забыть как страшный сон?
  За мной бежала с Флавией на руках Леонарда и пыталась меня убедить, что мне не о чем беспокоиться. Только успеха её попытки не возымели.
Вихрем влетев в студиолу отца, я прерывисто дышала, с отчаянием глядя на то, как отец и Филипп, сидя за отцовским столом по противоположные друг от друга стороны, рассматривали мои старые работы, которые у меня потянулись руки сжечь к чёртовой праматери.
Мой отец и Филипп были настолько поглощены созерцанием рисунков, что даже не сразу заметили меня.
— А вот эту бухту затонувших кораблей Фьора нарисовала в пятнадцать лет. Здесь как будто на эту бухту недавно обрушился страшный шторм, — объяснял отец Филиппу, который жадно вглядывался в изображённое на холсте.
— Невероятно! Так красиво! Будто вживую, — говорил Филипп, бережно погладив кончиками пальцев полотно.
— Эту девушку с медальоном и в подвенечном платье под водяной толщей Фьора нарисовала в тринадцать. Как мне сама Фьора объяснила — сюжет у этой картины невесёлый. Девушка на картине утопилась от предательства жениха — где же тут веселью взяться… — чуть улыбнувшись, отец отдал следующее полотно в руки Филиппу, который с едва сдерживаемым восторгом всматривался в рисунок.
— Я поражаюсь… Настолько изумительно рисовать, будучи совсем девочкой-подростком! Я сам неважный художник. Но всё же могу отличить красоту от пустышки. У Фьоры талант, нельзя его зарывать в землю… — промолвил Филипп, рассматривая другие рисунки.
— Ничего подобного! Это настоящий ужас, и нечего его превозносить, чтобы меня пощадить! — взорвалась я, обратив на себя внимание отца и мужа, будучи не в силах слышать, как они нахваливают то, что я хочу сжечь и забыть.
— Дочка, ты к себе несправедлива. Твои картины настоящее чудо. Мессеру Филиппу стало интересно, сохранились ли у меня твои рисунки или вышивка. Вот и показал твои картины, — подойдя ко мне, отец погладил меня по волосам, но я отшатнулась в сторону, обиженно глядя на него.
— Фьора, твой отец прав. Ты напрасно наговариваешь на свой труд. — Филипп осторожно сложил вместе все мои рисунки и передал их моему отцу. Отец немедля убрал их в большой сундук и запер этот сундук на ключ, положив ключ себе в карман. — Ты уже в таком юном возрасте рисовала поистине прекрасно, милая, — Филипп подошёл ко мне, ласково привлёк к себе и приник губами к моей макушке. — Твоя техника мне немного напомнила позднего Яна Ван Эйка. Это художник, творивший свои шедевры при дворе Филиппа Бургундского.
— Филипп, я понимаю твоё стремление сделать мне приятное. Только не надо лгать, что мои картины хороши, когда они убожество, — пробормотала я сердито, насупившись и скрестив руки на груди.
— Зять мой, моя дочь даст фору в упрямстве кому угодно. Я её давно уговаривал, чтобы отдать её картины Лоренцо Великолепному, и чтобы он оказывал ей протекцию, но Фьора упёрлась лбом — и ни в какую. — Отец безысходно развёл руками и покачал головой.
— Потому что нечего мне позориться с этими жалкими попытками дилетантки! — парировала я.
— Фьора, хватит. Чтобы я больше не слышал, как ты наговариваешь на свои работы. Это действительно очень красиво, я с трудом себя заставил оторвать взгляд. Твой отец прав, ты зря считаешь плохими твои работы. — Филипп обхватил ладонями моё лицо и мягко приподнял за подбородок, заставив меня смотреть ему прямо в глаза. — С этого дня ты прекращаешь рисовать в стол. Твои картины достойны дворцов правителей.
— Ну, началось… Вы оба не видите, насколько это убожество? Что с тобой и с моим отцом? Вы так говорите, потому что ему я дочь, а тебе — жена, — чуть не плача проговорила я, стукнув себя ладонью по лицу. — Ещё во дворцах я с этими каракулями не позорилась. Одного тебя достаточно, Филипп.
— Не вижу ничего, что относится к убожеству. Я вижу яркий потенциал, который реализуется ещё сильнее и ярче, если его обладательница прекратит впадать в ложное чувство самозванства. Ты прекращаешь рисовать в стол, Фьора. И я буду добиваться протекции для тебя герцога Бургундского — Карл точно высоко оценит, — бескомпромиссно заявил мне Филипп, обхватил моё лицо, гладя виски, и поцеловал в закрытые глаза.
— Ну, вот, в моём стане, кто считает твои картины красивыми, Фьора, прибыло — даже мой зять со мной согласен, что твои картины чудесны, — добавил с гордостью и восхищённой нежностью отец.
А я стояла перед мужем, с закрытыми глазами, мечтая провалиться сквозь землю.
Вот же чёрт… Это же надо было тому случиться, чтобы отец с гордостью показывал Филиппу все мои рисунки, которые я бы с удовольствием сожгла на костре, сложенном на площади Синьории, а Филипп ещё и хвалил этот ужас!..
Как бы мне побыстрее сквозь землю в Ад от стыда провалиться, чтобы это чувство стыда меня не грызло?..
Сейчас мне только и осталось, что краснеть от жгучего стыда…
Мой отец и мой муж — оба сумасшедшие!